Краткая история быта и частной жизни
Шрифт:
За неимением собственной комнаты она жила на кухне. Удивительно, но так было заведено практически во всех маленьких жилищах, даже если хозяева были таких передовых взглядов, как Карлейль. Кухня на Грейт-Чейн-роу находилась в цокольном этаже, там было тепло и чисто, разве что чуть темновато, но даже этим нехитрым помещением служанка не могла распоряжаться по своему усмотрению. Томасу Карлейлю самому нравилась уютная кухня, и он частенько устраивался там вечерком почитать, а горничную выгонял в «заднюю кухню», каковым эвфемизмом обозначалась неотапливаемая кладовка. Служанка сидела там среди мешков с картошкой и ящиков с продуктами и ждала, пока хозяин скрипнет креслом, выбьет трубку о каминную решетку и уйдет спать. Но Карлейль часто засиживался допоздна, и бедная женщина укладывалась в свою спартанскую постель лишь глубокой ночью.
За тридцать два года в доме на Грейт-Чейн-роу сменилось тридцать четыре горничных, между тем служить у Карлейлей было сравнительно легко, поскольку оба они отличались спокойным добрым нравом и детей у них не было. Однако даже им не всегда удалось найти прислугу, в точности отвечающую их требованиям. Порой случались настоящие катастрофы. Так, однажды в 1843 году миссис Карлейль вернулась домой днем и застала свою домработницу мертвецки пьяной, спящей прямо на полу кухни, «рядом валялось перевернутое кресло, а вокруг царил совершеннейший хаос из черепков грязной посуды». В другой раз, к ужасу миссис Карлейль, горничная в ее отсутствие родила внебрачного ребенка прямо в гостиной первого этажа. Хозяйку особенно возмутило то, что несчастная перепортила все ее чудесные салфетки. Однако по большей части горничные уходили (сами или по просьбе хозяев), потому что не желали работать так усердно, как того требовали Карлейли.
Не следует забывать, что слуги были обычными людьми и крайне редко обладали той степенью исполнительности, мастерства, выносливости и терпения, которые требовались для удовлетворения бесконечных господских прихотей. А тот, кто мог похвастаться столь многочисленными талантами, какие требовались от отличного слуги, вряд ли хотел быть наемным работником.
Самым чувствительным обстоятельством в положении прислуги было ее полное бесправие. Горничных и лакеев могли обвинить в чем угодно; они были очень удобными козлами отпущения. Это доказывает известный случай с самими Карлейлями, произошедший вечером 6 марта 1835 года. Они только недавно переехали из родной Шотландии в Лондон в надежде, что Томас сумеет сделать в столице карьеру писателя. Ему было тридцать восемь лет, и он уже приобрел репутацию — правда, весьма скромную — благодаря своему сложному философскому роману Sartor Resartus («Перекроенный портной»), но мечтал написать свой magnum opus — многотомную историю Французской революции. Зимой 1835 года, после долгого и изнурительного труда, он закончил первый том и дал почитать рукопись своему другу и наставнику Джону Стюарту Миллю, чтобы тот высказал свое мнение.
И вот шестого марта на крыльце Карлейлей появился мертвенно-бледный Милль. Позади, в карете, сидела его любовница миссис Гарриет Тейлор. Ее муж, мистер Тейлор, был предпринимателем и человеком настолько свободных взглядов, что открыто делил супругу с Миллем и даже предоставил любовникам коттедж к западу от Лондона, в городке Уолтон-на-Темзе, где они могли встречаться наедине. А теперь самое время передать слово Карлейлю:
Милль постучался в дверь, вошел белый как полотно и не мог говорить. Задыхаясь, он предложил моей жене пойти поболтать с миссис Тейлор. Из долгих и сбивчивых объяснений моего друга я наконец понял, что мой первый том (чересчур беспечно оставленный им у камина после или во время прочтения), за исключением четырех-пяти обрывков страниц, навсегда УНИЧТОЖЕН! Из его слов мне было ясно лишь одно: все, что я с таким трудом написал, утеряно безвозвратно, и ни я, ни целый мир не смогут мне это вернуть; у меня пропало былое вдохновение… пропало навсегда.
Служанка, объяснял Милль, увидела рукопись, лежавшую рядом с каминной решеткой, и растопила ею камин. Пожалуй, даже не надо слишком вникать в суть вопроса, чтобы заметить некоторые несуразности. Во-первых, рукописную книгу, где бы она ни лежала, трудно принять за ненужные бумажки, а горничная, работавшая в доме у Милля, наверняка была знакома с такого рода вещами и понимала их ценность. Во-вторых, чтобы растопить камин, не нужна целая рукопись — достаточно всего нескольких листов. А если вы терпеливо бросаете в огонь лист за листом и в итоге сжигаете всю объемистую стопку, значит, вы задались целью от нее избавиться. Короче говоря, невозможно представить обстоятельства, при которых горничная, пусть даже самая недалекая, могла бы случайно уничтожить такую работу.
Вполне возможно, Милль сам сжег рукопись в приступе зависти или гнева. Он был авторитетным специалистом по Французской революции и говорил Карлейлю, что планирует когда-нибудь написать книгу на эту тему, значит, профессиональная ревность вполне могла иметь место. Кроме того, Милль переживал серьезный личный кризис: миссис Тейлор только что сообщила ему, что никогда не уйдет от мужа, но при этом хочет сохранить их странный любовный треугольник. Возможно, от этих слов Милль слегка повредился в рассудке.
Однако столь бессмысленный и жестокий поступок никак не вяжется ни с хорошей репутацией Милля, ни с его вроде бы искренним ужасом от происшедшего. Остается одно последнее предположение: к случившемуся каким-то образом причастна миссис Тейлор, которую степенные Карлейли недолюбливали. Тем более что Милль рассказал Карлейлю, что в Уолтоне он зачитывал Гарриет большие куски из злополучной рукописи.
Правила приличия запрещали Карлейлям усомниться, даже риторически, в правдивости рассказанной Миллем истории. Поэтому Томас выслушал изложенные факты и не задал ни одного дополнительного вопроса о том, как случилась эта страшная, странная и непостижимая катастрофа. Безымянная служанка полностью уничтожила его рукопись, и точка.
Карлейлю ничего не оставалось, как только сесть и написать книгу заново — эта непростая задача еще больше осложнялась из-за того, что он не сохранил рабочие записи: у него была довольно глупая привычка… сжигать их по окончании каждой главы! Милль настоял на том, чтобы Карлейль принял от него компенсацию в 100 фунтов стерлингов: этих денег семье бы хватило на год, в течение которого Томас восстанавливал свою книгу, — но, конечно, былая дружба была утрачена безвозвратно. Три недели спустя в письме брату Карлейль жаловался, что Милль даже не дал им возможности предаться печали в одиночестве: «Он сидел чуть ли не до полуночи, и нам с моей бедной женушкой пришлось болтать о всякой ерунде, стараясь ничем не выказать свое горе».
Мы уже никогда не узнаем, насколько восстановленная версия отличается от первоначальной. Но так или иначе, дошедшая до нас книга — одно из самых скучных и нечитабельных литературных произведений своего времени.
Все повествование ведется исключительно в настоящем времени странным и практически бессвязным языком. Вот, к примеру, как Карлейль описывает изобретателя гильотины:
А почтенный доктор Гильотен, которого мы надеялись узреть в другой раз? Доктор должен быть здесь, и мы видим его пророческими глазами, ибо все парижские депутаты, несомненно, чуть-чуть опоздали. Выдающийся Гильотен, уважаемый практик; обреченный злой судьбой на странную бессмертную славу, которая удерживает простого смертного от могильного упокоения, от лона забвения!.. Несчастный доктор! На протяжении двадцати двух лет, не будучи приговоренным, он слышал лишь звук падающей гильотины; затем, умирая, долгие века скитался печальным призраком не на том берегу Стикса и Леты; его имя, наверное, переживет имя Цезаря.
Читатели никогда еще не встречали в книгах столь дерзкого в своей интимности тона, и книга Карлейля их увлекла. Диккенс утверждал, что прочел ее пятьсот раз и что именно она вдохновила его на «Повесть о двух городах». Оскар Уайльд преклонялся перед Карлейлем. «Он первым из пишущих по-английски превратил историю в песню, — писал Уайльд. — Он был нашим английским Тацитом». В течение полувека литературное сообщество боготворило Томаса Карлейля.
Он умер в 1881 году, и написанная им «История» едва смогла его пережить, однако история личной жизни Карлейля представляет интерес до сих пор, главным образом благодаря его невероятно объемной переписке с супругой — этих писем хватило бы на тридцать томов печати мелким шрифтом. Томас Карлейль наверняка пришел бы в ужас и смятение, узнав, что сегодня почти никто не читает его исторические труды, зато известны все перипетии его повседневной жизни, в том числе и длившееся десятилетиями ворчание по поводу нерадивой прислуги. Ирония судьбы заключается в том, что, если бы не череда «неблагодарных» и «негодных» горничных, у Карлейля и его супруги просто не оставалось бы времени, чтобы писать все эти письма.