Крайняя изба
Шрифт:
Он нетерпеливо поерзал на скамейке, спросил с затаенным восторгом:
— И ничего не заметно?
— А что я должен заметить?
— Ну, что-нибудь подозрительное?
Я еще раз вгляделся в снимок. Нет, не видно ничего подозрительного. Разве что голову лось как-то неестественно, с вывертом держит. Будто несвободная она, будто кто нагнул, оттягивает ее. Казалось, сохатый бросается, бодает какого-то невидимого врага, но не фотографа, хоть глазом зверь и косит в его сторону.
— Одно не совсем понятно, как это лось не испугался? Как подпустил?
— Вот! — ликующе воскликнул он. — И
— На какой привязи?
— В петлю он рогом попал… Здесь вот она, у лба захлестнута, — водил он по фотографии желтым пальцем. — А рогульки у него вон какие… не сорвется.
Все походило на правду. Петля-то, видать, и оттягивала голову зверя — скрыта была за ближним рогом. Остальной же трос и место, где он крепился к ели, лось загораживал могучим туловищем.
С чувством нахлынувшей на меня брезгливости я вернул снимок владельцу. Хвастать такой фотографией!..
Однако собеседник ничего не замечал, одолеваемый приятными воспоминаниями.
— Да, долго я вокруг него бегал! — Он спрятал снимок обратно в портмоне. — Все нужный ракурс искал, чтоб петлю совсем спрятать… Чтоб вполне естественно, натурально получилось! Чтоб редкостный снимок вышел!.. Полпленки на собаку истратил. В журналы и газеты это фото разослал, авось где и клюнет.
— С лосем-то все обошлось? — перебил я его. — Кто петлю поставил?
— Как кто? — искренне изумился он. — Откуда мне знать — кто… Браконьер, конечно… Я грибки собирал, — заговорил он с прежним азартом, — вдруг слышу треск, топот какой-то… Сначала подумал — медведь. Ноги уж было в руки схватил. Но после дошло до меня, что мишка так не должен топать. Пересилил мандраж, крадусь на шум. Глядь, а это лось топчется, рушит все ногами и рогами вблизи. Начисто срезает, мослатый, что достанет копытом, что потоньше. Рвется, бедолага, храпит, меня, видно, чует. Сам же никуда от ели… Присмотрелся я — батюшки, в петле он! Трос, вижу, толстый, прочно захлестнут. Дерево, вижу, тоже надежное, не вырвешь, не сломаешь. Здесь я совсем насмелился, еще подхожу. Смотрю, а там тропа ихняя, лосиная. На водопой, видно, тропа-то. Ловко кто-то петлю настроил, ни пройти, ни объехать… И какой громадан попался! Дух захватывает, поджилки дрожат!.. Ладно, что чувствительность у пленки оказалась хорошая, а то бы ничего не вышло… в ельник уж сумерки забирались.
Я снова прервал его:
— А что все-таки с лосем стало?
— С лосем? — Он впервые взглянул на меня пытливо и изучающе, словно я перед ним в отделе кадров сидел и он принимал меня на работу. — С лосем ничего. Лось на месте остался.
— Вы это серьезно?
— Вполне.
— Но ведь… — не находил я слов.
Попутчик утвердительно кивнул:
— Пропал, конечно, зверь… ясное дело. Тот же браконьер явился — или сам с голоду… Но что я мог поделать? К нему же не подступиться было… Вон он как все задом ко мне поворачивался, ногой норовил достать. Чисто конь лягучий.
— Неужто так ничего и не придумали… В конце концов, в милицию бы сообщили… в лесничество.
— Хо-хо! — весело удивился он моей наивности. — Где они, в лесу-то, и милиция, и лесничество?.. За лесниками верст десять бежать надо, не считая расстояния к даче… А ведь выходные
Он опять посмотрел в окно, стараясь, видно, уйти от нежелательного разговора, опять весь занялся, засиял счастьем:
— Скоро моя станция!
— Значит, больше не ходил туда?
— Куда? — уж раздраженно, в упор уставился он на меня, копя в серых глазах стылый гнев.
— На тропу.
— Зачем?
— А может, там вновь петля насторожена. Может, еще лучше снимок удастся? — меня уж давно подмывало сказать ему что-нибудь издевательское, убийственно точное, чтобы хоть немного сбить с него спеси и чванства.
— Позвольте, позвольте! — вскинулся он, как цепной пес. — Браконьеры не моя, браконьеры — ваша забота… охотников, инспекции. У вас все права, у вас ружья… А кто я против него, с одной-то корзинкой? Я и в тот раз… фотографирую, кружу возле зверя, а сам все оглядываюсь, опасаюсь — не нагрянул бы кто, не пальнул из кустов.
Собеседник на минуту умолк, собираясь, видно, с силами, с более вескими доводами своей правоты, своей порядочности.
— Вот вы упрекаете меня, почему, дескать, я не сообщил никуда… Ну, сообщил бы. Ну, накрыли бы браконьера. Он, скорее всего, местный, из деревенских. Ну, оштрафовали бы мужика… Так ведь я бы и в дураках остался. Кто он потом для меня, мужик-от этот? Он же мне все припомнит. Я не за себя лично боюсь, я, если понадобится, кому хошь шею сверну… А долго ли красного петуха подпустить, долго ли полыхнуть дачке. Такие на все пойдут, уж поверьте мне. Знаю я таких людей, работа моя обязывает… Знаю, на что они порой способны.
Электричка круто затормозила, остановилась на маленьком, в несколько домиков полустанке. Кругом высился чистый и стройный сосняк, густо-зеленый и манящий, росный и свежий по утренней рани.
Спохватившись, человек-вулкан вскочил, похлопал меня примирительно по плечу, пожелал бодрым голосом:
— Ладно… ни пуха, как говорится, ни пера вам! Будем здоровы!
Пожелал и, уверенный, непоколебимый, на голову выше всех пассажиров, направился к выходу.
Маленькая перронная площадка полнилась людом, сходившим с поезда. Все это были дачники, грибники, ягодники, вырвавшиеся на выходные из города. Все они пестрой, говорливой толпой устремились на дорогу, прямо и глубоко разделившую лес, стекались, уплывали по ней, точно павший осенний лист по ручью.
Он тоже устремленно вышагивал вместе со всеми, опять уж нашел слушателей, опять уж что-то восторженно рассказывал, светился, должно быть, щекастым лицом.
А когда электричка пронзительно гуднула, быстро наращивая ход, тронулась, он, как и многие, оглянулся и помахал прощально рукой.
В ЛУГАХ
Дорога тянулась открытым знойным угором.
Старик шел медленно, молча. Он тяжело опирался на палку и смотрел в землю. Рядом суетилась девчушка лет восьми.