Крематорий
Шрифт:
– Я только сигарету хотела взять, – проблеяла перепуганная ассистентка.
– Тем более, – предупредила Маша.
Андрей одобрительно кивнул, мол, так держать...
Радьков выждал паузу, искоса глядя на монитор. В московской студии уже слегка нервничали, утекало дорогое эфирное время. Наконец, губернатор выпрямился, и скорбное выражение исчезло с его лица. Ведущий в студии и приглашенные статисты вздохнули с облегчением.
– Итак, Александр Михайлович, что же все-таки было сделано в области, чтобы предотвратить пожары? Можно ли было избежать беды?
Радьков тут же перевел взгляд на экран телесуфлера, прислушался к наушнику, но поскольку от референта не поступило подсказки, принялся читать.
– Как глава региона, я не могу отрицать и собственную вину, а также вину моих подчиненных. Ведь основная задача власти любого уровня – обеспечить безопасность людей. Главная причина случившегося – человеческий фактор. Люди могут как предотвратить катастрофу, так и усугубить ее масштабы...
После этой ритуальной покаянной фразы, по замыслу референта, должен был последовать развернутый упрек федеральным властям с упором на принятые Думой законодательные акты в области лесного хозяйства. Мол, если бы не это, если бы область обеспечили техническими средствами, как того добивался губернатор, трагедии не случилось бы. После чего в эфир из ПТС должен был пойти короткий фрагмент из выступления Радькова на Совете Федерации, в котором он еще за полгода до катастрофы не только предсказывал ее, но и предлагал действенные пути недопущения трагедии национального масштаба.
На телесуфлере, как в караоке, двигались строчки, Радьков автоматически читал текст.
– ... должен признаться, что я предвидел катастрофу. И вы убедитесь в этом из видеозаписи, которую подготовили наши журналисты. Я предупреждал о катастрофе задолго до нее. Почему же, можете спросить вы, в таком случае ее не удалось избежать? – грозно спросил Радьков у публики по ту сторону экрана, словно именно она и была во всем виновата, а затем, сделав короткую паузу, продолжил, уже войдя в роль спасителя нации: – Да потому, что первым должен был загореться заповедник возле самого областного центра. Он и загорелся так, как я планировал со своими помощниками. Мы намеренно все осуществили...
Губернатор уже спинным мозгом почувствовал, что говорит не совсем правильные слова, но один вид аккуратных букв размером с кулак каждая, бегущих по экрану, внушал ему доверие. Сколько раз до этого ему доводилось выступать, полагаясь на подсказку техники, и всякий раз работало безукоризненно. К тому же наушник в ухе молчал; значит, все шло «тип-топ».
– Я признаюсь, что по моему прямому указанию лес и был подожжен. С преступным у-мы-слом...
Последнее слово Радьков прочитал уже по слогам и замолчал, наконец-то поняв, что успел признаться в организации поджогов. И сделал это в прямом эфире на всю страну. Лицо губернатора мигом побагровело, у него перехватило дыхание, а наушник молчал. Подсказки от референта не поступало. Недочитанная строка на телесуфлере ушла вверх, за пределы экрана. На ее место выползла следующая, набранная еще большим шрифтом: «ТЕПЕРЬ ТЕБЕ П...Ц!» Выползла и замерла.
Губернатор почувствовал непреодолимое желание вскочить из своего начальственного кресла и броситься бежать. Все равно куда, лишь бы не быть сейчас под прицелом телекамеры, через объектив которой на него смотрели миллионы телезрителей. Эфирный монитор рядом с его столом мигнул, с экрана исчезло изображение его кабинета, вместо него появился титр: «ОПЕРАТИВНАЯ СЬЕМКА». На экране вновь возникла картинка, но на этот раз черно-белая. Тот же кабинет, Радьков сидел в своем кресле, перед ним маячила размытая спина Ларина.
«Доказать, что заповедник был подожжен умышленно, вы не сможете», – не слишком уверенно проговорил экранный Радьков.
Для надежности его немного «размытые» слова были продублированы титром в низу кадра.
«Доказательство – самовоспламеняющаяся жидкость, которую распыляли по вашему прямому указанию, – возразил ему экранный же Ларин. – И мое молчание будет стоить вам пятьсот тысяч долларов».
Экранный губернатор даже не попытался оспорить обвинение в свой адрес.
В ПТС было жарко, как в консервной банке, пролежавшей целый день на пляже под палящим солнцем. На эфирном экране шел заснятый Лариным на скрытую в фотоаппарате видеокамеру торг Радькова за молчание столичного фотографа. Тайм-код свидетельствовал, что в эфир успело выйти уже пятнадцать секунд убийственного компромата.
Референт сидел бледный, руки его тряслись, подрагивала и нижняя челюсть.
– Кто запустил эту дрянь?! Е... вашу мать! – внезапно раздался за кадром голос живого Радькова, и эта его фраза вылетела в эфир на многомиллионную аудиторию центрального канала.
Звукооператор машинально дернул на себя ползунок на пульте, «зажимая» канал, к которому был подключен микрофон, закрепленный на лацкане пиджака у губернатора.
– Правильно, – одобрил Ларин. – Перед экраном, несмотря на позднее время, могут оказаться и дети. Не стоит нарушать законодательство.
Сюжет, снятый скрытой камерой несколько дней тому назад, продержался в эфире еще две секунды, затем на эфирном экране возникла московская студия.
Видеоинженер повернулся к Ларину:
– Все, в Останкино отключили наш сигнал от эфира.
По лицу говорившего несложно было понять – сам он не против, чтобы запись передавали и дальше. Видеоинженер тоже ненавидел своего губернатора.
– Жаль, – проговорил Ларин из-под банданы, засовывая пистолет с глушителем под куртку.
– Но в Москве продолжают писать себе то, что идет от нас, – подсказал видеоинженер. – Потом, думаю, в инете полную версию видео кто-нибудь из их ребят обязательно выложит.
– Его и без них выложат на Ю-тубе с комментариями. Но все равно, пусть кассета крутится до конца. Спасибо за сотрудничество.
Маша уже держала дверь в кунг открытой. Ларин, пятясь, покинул помещение.
– Н-да, – проговорил седовласый режиссер. – Такие вот, ребята, дела нехорошие получаются. Теперь на недельку наше областное телевидение войдет в десятку мировых каналов по рейтингу цитирования. Вот только генеральный продюсер этому не обрадуется.
Ассистентка прикурила, не сразу попав огоньком зажигалки в кончик сигареты, и поднялась, чтобы выйти на улицу.
– Чего уж там, кури здесь, – махнул рукой режиссер. – Все равно пропадать.