Кремлевская жена
Шрифт:
– Да подождите! Чего вы лезете? – одернула я Гольдина и опять повернулась к Саше: – Но ты меня не долечил! У тебя есть телефон?
Он молчал.
– А? Саша… – Я тронула его за руку.
Он повернулся ко мне и покраснел до ушей:
– Извините, но… Я не лечу милицию.
– Почему?
Он опустил глаза.
– Да что ты – не понимаешь? – откликнулся Гольдин, минуя «Добрынинскую» без остановки и сворачивая на Шаболовку. – Он же диссидент! И мы для них не люди, а псы на службе у государства.
– Да подождите вы! – оборвала я его и снова повернулась к Саше: – Если я надела мундир, разве я от этого изменилась?
Но теперь он уже совсем замкнулся, сидел с лицом юного Яна Гуса. И все-таки мне ужасно не хотелось терять его, я сказала просительно:
– Сашенька, ну пожалуйста… У меня шея болит…
– Если можно, я выйду тут, – сухо сказал он даже не мне, а Гольдину.
Но Гольдин вел машину, не реагируя. Он ждал моего решения.
– Ну что ж, – сдалась я. – Остановите.
– На кой же черт я его вытащил из КПЗ?! – вдруг возмутился Гольдин, объезжая какую-то канаву. – И лечить – не лечил, и…
– Ладно! – Я тронула Гольдина за погон. – Пусть идет! – И повернулась к Саше: – Иди! Действительно, что меня лечить? Я ж милицейская сука лягавая! На мне и заживет все, как на собаке. Иди!
Тут Гольдин причалил к тротуару, а Саша, ни слова не сказав, открыл дверь машины и выскочил из нее почти на ходу. Я в сердцах сильно хлопнула дверцей и крикнула через окно:
– Сопляк!
Очередь у газетного киоска оглянулась на нас, а Гольдин, рассмеявшись, отъехал, и долговязая Сашина фигура тут же исчезла за фигурами людей.
– Что вы смеетесь, бабник! – сказала я, глотая обиду.
– Да как ты не понимаешь? – Лицо Гольдина расплылось в улыбке от слова «бабник», словно это было не оскорбление, а комплимент. – Мы же его скомпрометировали! Все «демократы» – в милиции, сроки оформляют, а его одного мы вытащили! Он теперь в жизни не отмоется – что он им скажет?
Я сидела молча, смотрела в окно. Мы катили мимо Даниловского кладбища на Загородное шоссе. За кладбищенской оградой была тишина, могилы с крестами, памятники. Здесь уже всем все до лампочки – День Москвы или «Демократический союз»…
– Ладно переживать! Держи! – сказал Гольдин и бросил мне с переднего сиденья какую-то папку.
– Что это?
Но я уже не нуждалась в его ответе: на серой стандартной милицейской папке была наклейка с короткой надписью:
«СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО гр. Александра Чижевского».
Я открыла папку – здесь было все, что мне нужно: домашний адрес Саши, его телефон и вся остальная информация, включая даже адрес медицинского института, где Саша учился на первом курсе лечебного факультета. А кроме того, здесь были протокол допроса Саши за прошлую ночь и «Представление
Я впервые благодарно взглянула на этого маленького еврея. А он, гордый собой, вел машину и лыбился мне в зеркальце заднего обзора:
– Ну что, старлей Ковина, можно со мной дело иметь? – И свернул с Загородного шоссе на боковую дорожку, обсаженную густыми и по-осеннему багряными липами.
– Все равно вы бабник! – сказала я, сдерживая благодарную улыбку.
– Это ты от зависти! – отмахнулся Гольдин и притормозил у проходной знаменитой на всю страну психбольницы имени Кащенко. Выбросил в окно левую руку со своими «корочками», сказал вахтеру: – Гольдин, к Монахову!
Я посмотрела назад. Липовая аллея за нами была пуста, никакого хвоста не просматривалось до самого Загородного шоссе.
– А кого ты боишься? – спросил Гольдин.
– Никого я не боюсь! – ответила я, поскольку ничего не рассказала Гольдину о вчерашнем разговоре с Курковым.
– Власть пока наша, – усмехнулся Гольдин.
– Вот именно – пока… А все-таки, какие у вас личные причины играть за Горячева?
Вахтер открыл шлагбаум, Гольдин въехал на территорию больницы и, не ответив на мой вопрос, уверенно покатил вперед, поясняя мне на ходу:
– Слева оранжереи и теплицы, видишь? Психи выращивают цветы и помидоры – трудотерапия. Справа цветники – тоже трудотерапия. А нам сюда…
Территория больницы была огромна и, несмотря на ранний час, оживлена десятками людей в линялых рабочих спецовках. Они подрезали кусты в цветниках, тащили землю и кирпичи на ручных тележках, беленым кирпичом выкладывали бордюры дорожек, вручную выпалывали сорняки в гигантском – из живых цветов – портрете Ленина на клумбе и составляли из белых камушков огромные надписи-панно:
ЛЕНИН – ЖИВ!
МИРУ – МИР!
ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ
– У психов – те же лозунги… – словно бы удивленно прокомментировал Гольдин.
Слева и справа за цветниками были больничные корпуса современной постройки, а впереди, за еще одним гигантским круглым цветником с доской-указателем, стояло длинное старинное кирпичное здание скобкообразной формы. Гольдин подкатил к его парадному входу – здесь стояли «неотложки» и «скорая помощь», деловито сновали санитарки и санитары в серых застиранных халатах. Под надписью «Стоянка запрещена» стояла черная «Волга»», в кабине дремал водитель. Гольдин припарковался рядом, выключил двигатель и вдруг протянул мне через сиденье ключи от машины.