Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

— Весомый аргумент, — согласился Фома, возвращая перстень.

— Теперь вы меня понимаете, господин комиссар?

— Теперь понимаю.

— Бабке я оставила записку: «прости-прощай!» и чтобы не искала. Не вернусь. Потом сняла комнату у одной вдовы, нашла работу. Не бог весть что, да ведь не навсегда, заработок ерундовый, но с голоду все же не подохну. Правда, чтобы дожить до первого жалованья, пришлось поголодать.

— Как это? — не понял Фома. Или сделал вид, что не понял.

— Так ведь пять фунтов не резиновые, — засмеялась девушка. — Быстро кончились.

— И как же вы…

—

А, ерунда. Там неподалеку одно хорошее кафе, и каждый вечер остатки к заднему входу выносят. Меня сначала, правда, чуть не побили местные… кхм, завсегдатаи. Потом жалели, делились. Раза два в церковь бегала — на воскресную раздачу хлебов. А до этого булочку в парке стащила. На скамейке она лежала, возле большой хозяйственной сумки. Хозяйка отошла куда-то, а я терпела, терпела, ела глазами, давилась слюной… да и не выдержала. Суховатая булочка, но вку-усная… ах! Мне даже изюминка попалось. Правда, всего одна, — засмеялась девушка.

«Наверное, голубям ту булку приготовили. Или воронам да воробьям», подумал Фома — и улыбнулся в ответ.

— Сейчас мы сделаем кое-что очень важное.

Выслушав его просьбу, девушка нахмурилась.

— Зачем это вам? — глядя исподлобья, спросила она.

Фома улыбнулся — ни дать ни взять, добрый дядюшка. Томас, который с интересом следил за происходящим, уставился на гостью.

— Никакого подвоха здесь нет, — успокоил ее Фома.

— Хм, ладно. Диктуйте.

Фома подвинул к ней лист бумаги и «вечное перо». Мерседес вздохнула, с сомнением глядя то на стол, то на своего собеседника, пожала плечами — и, наконец, приготовилась писать.

— Какой чудесный сегодня день: солнце светит, птички поют. И, главное: уже полдень — а еще ни одного трупа, — с радостной, бодрой интонацией продиктовал Фома.

Мерседес хмыкнула, но как полагается прилежной ученице, дописала все, до единого слова. Потом демонстративно положила «вечное перо» и вновь нахмурилась.

— Нихрена себе у вас шуточки, господин комиссар. Простите.

— Вы правы, дитя мое. Шутки у нас, полицейских, и впрямь никудышные. Что поделать, профдеформация, — развел руками господин комиссар. — Ох! Чуть не забыл: поставьте дату… вот тут, ага… и распишитесь. Чуть пониже.

Когда растерянная, ничего не понимающая, Мерседес передала ему листок, господин комиссар осторожно, двумя пальцами, взял листок с «диктантом» и пробежался глазами по строчкам. Отлично, просто отлично! Образец почерка есть, надо будет — пустим его в дело. И час тот уже близок… ближе, чем некоторые думают. Замечательно все складывается, думал господин комиссар; тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Написал сверху — «образец почерка мисс Мерседес ди Сампайо», а внизу — «заверил комиссар полиции, Фома Савлински». Дата, две подписи — и вуаля, готово! Очень довольный господин комиссар бережно опустил бумагу в чистый конверт, а тот, в свою очередь, в письменный стол. Три оборота ключа в узкой, деревянной дверце. Внутри та оказалась стальной — письменный стол служил господину комиссару сейфом. Очень простым, домашним — и все-таки надежным.

Насвистывая что-то легкомысленное, Фома прицепил ключ к собачьему ошейнику.

—

Теперь ты за него отвечаешь, — подмигнул он. Пес внимательно глянул на своего новообретенного хозяина и друга, и сдержанно, негромко «бухнул». «Понял. Не подведу.»

Фома погладил его по голове и сказал, с улыбкой:

— А сейчас мы пойдем обедать.

Он поднял взгляд на девушку — та наблюдала за ним с тягостным недоумением. Диктует черт-те что, сам себе улыбается, щурится довольно, свистит… может, он того? Сбрендил от переутомления — у полицейских же много работы, всегда… и какой работы, черт бы ее побрал совсем. Странные люди работают в полиции, очень. А говорят — «невероятно умный, страшно проницательный» и тыды, и тыпы. Мерседес вздохнула.

Будто угадав ее настроение (или даже прочитав ее мысли — нет, ну а вдруг?), и желая развеять сомнения, одно другого нелепей, и минорный настрой, Томас опять «бухнул». Девушка очнулась. Вздрогнув, она уставилась на здоровенного пса, которого еще немного — самую малость! — побаивалась. Тот «бухнул» еще два раза и замотал хвостом. Будто вновь к ней обратился: не надо сомневаться. Верь этому человеку. Верь!

Мерседес робко улыбнулась в ответ. Медленно, очень осторожно, затаив (ох-х!) дыхание, протянула руку и погладила собачью голову.

Фома переводил взгляд со своей гостьи на пса — и обратно.

— Вижу, вы нашли общий язык. Отлично, очень рад, — и уже серьезным тоном добавил: — А насчет диктанта… Понимаю, слова мои звучат для вас цинично и шокирующе. Но ведь это правда: день без обнаружения свежего или «застарелого»… — господин комиссар едва не сказал — «с душком», но вовремя сдержался, — мертвеца — такой день прекрасен. Да-да, конечно-конечно… найдутся для нас и другие дела: тяжкие телесные повреждения, полученные в драке, при нападении или обороне, насильники — всех калибров и сортов, крупное и мелкое жулье, подобной мерзкой «плесени» так много, что всю можно перечислять долго. Почти бесконечно. И все-таки это не убийства. Выход для несчастного или несчастных худо-бедно всегда найдется. Порой, даже не один.

Убийство как уничтожение человека — это рубеж, за которым ему ничем не помочь. Это не под силу ни его близким, ни всем гуманистам мира, ни всем полицейским. Это как захлопнутая дверь, еще и заколоченная, впридачу. Наглухо заколоченная. Это переправа в одну сторону, еще древние об этом писали. Точка, поставленная в конце текста — свидетельских показаний или вынесения приговора. Финита ла комедиа! Приговор обжалованию не подлежит. Все, аминь!

От волнения у него запершило в горле. Фома закашлялся, кое-как справился с собой и завершил пламенную речь.

— Мой, ныне покойный, дед так говорил. «Убийство — это черта, проведенная огненным когтем Сатаны или его приспешников». Очень правдиво, хотя излишне поэтично.

«Уфф! Кажется, все», подумал Фома. «Убедил, не убедил… Бог свидетель, я честно старался».

Мерседес смотрела — и не узнавала сидящего перед ней человека, настолько он изменился. Наверное, с таким же пылом вещали некогда, замершей в трепете и волнении, толпе ветхозаветные пророки. Или новозаветные апостолы. Мерседес и сама только что слушала его, будто завороженная.