Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

Внезапно Фома опомнился. «Господи, куда меня понесло? Сроду пафосом не страдал — и на тебе… Расхорохорился перед юной красавицей, старый ты хрен. Ладно, юность любит пафос. Идеализм, романтизм… и все такое прочее. Ишь, как смотрит: полурастерянно, полувосторженно.»

А Мерседес и впрямь глядела на Фому, широко распахнув и без того огромные глаза. Полурастерянно, полувосторженно. Ей казалось: этот совсем не тот человек, который…с ней разговаривал, шутил и смотрел строго и ласково, как на собственную дочь.

— Как вы думаете, дитя мое, Царство Божие на земле — это что такое?

— Я прогуливала воскресную школу, — шмыгнув носом, буркнула Мерседес.

Фома

засмеялся.

— Открой страшный секрет: я тоже ее прогуливал. Мне там все казалось таким невыразимо скучным — ну, просто до зевоты. Один раз едва челюсть не вывихнул. Поступки святых угодников я считал либо странными, либо глупыми. Взрослые люди — а так по-идиотски себя вели. Кто-то из них казался мне, ребенку, отпетым трусом: врагам нужно сдачи дать, а он мямлит что-то и сопли жует. Кто-то казался задирой — совсем, как мой нынешний стажер, Майкл Гизли… вот уже в каждой бочке затычка, силушки и азарта не занимать, ума хватает, даже многовато, зато разума — нет, еще не «наросло».

И мне об этих соплежуях слушать, мне это учить? Пф-ф! Скучал я тогда безмерно. Многого не понимал, — господин комиссар вздохнул: — да и сейчас вряд ли все в той «науке» правильно понимаю. Правда, годы… нет, десятилетия спустя, кое-что до меня все-таки дошло. Кажется, я понял главное.

По моему разумению, Царство Божие на земле настанет, когда исчезнет полиция. Нет, не по приказу какого-нибудь очередного идеалиста-недоумка, гуманиста-пустобреха или странной фантазии, прямо скажем, губительной — очередного правителя. И не потому, что в результате катаклизма (одного или многих) исчезнут все люди — и полицейские, в том числе. О, нет, нет! Просто в один, истинно прекрасный, день полиция вдруг станет абсолютно не нужна, потому что люди увидят: зло — крупное и мелкое — более не существует. И теперь никому и никогда даже в голову не придет причинить вред ближнему своему — из корыстных побуждений или ради жестокого развлечения. Исчезнет и равнодушие, что оседает и приживается, прочно — не выкорчевать! — в иной человеческой душе. Исчезнет и «кривая мера», которой столько веков мерили — да и сейчас пытаются, что скрывать! — измерить границы добра и зла. Потому как милосердие, измеренное «кривой мерой», оборачивается своей противоположностью, обыденной и потому страшной: абсолютным попустительством злу.

Мерседес потрясенно молчала. И этот человек служит в полиции? Да где — в «убойном» отделе?! Ему бы проповедовать с кафедры, в самом большом и великолепном городском соборе, посвященном его небесному тезке. Вот там бы — в самый раз.

Тут Фома мысленно глянул на себя со стороны: суровый, многоопытный комиссар полиции вещает нечто (как язвительно сказал бы Майкл Гизли, «дико филозофическое») прелестной девушке, а та — внимает, затаив дыханье. Сюжет для синематографа. Хоть ты бери да снимай! Классический сюжет, банальный до зубовного скрежета — дева в беде. «Но она и впрямь туда попала», одернул себя Фома. «Успеть бы спасти, только бы успеть. Нет, дитя, ты не пересечешь тот самый рубеж, я не позволю.»

— Надо же, целую проповедь вам прочел. Увлекся, — покачал головой Фома. — Ладно! Высокие материи это хорошо, но обед — дело не менее серьезное. Поэтому сейчас мы пойдем обедать. Чай будете красный, белый или черный? — спросил Фома.

— Черный, пожалуйста.

— Вот и хорошо, я вчера как раз новую пачку купил. У меня редко гости бывают, но все-таки бывают. Запас нужен, правда?

— Конечно, — машинально согласилась девушка. Не могла не согласится.

Фома искоса глянул на свою гостью: кажется, почти «оттаяла»…бедная девочка.

Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Хорошо, что он эти проклятые пирожные не купил, а ведь мог, мог. Ладно, сухариками с изюмом обойдемся, да и пирог с мясом отменно приготовили.

Согнув правую руку калачиком, Фома слегка поклонился изумленной девушке. Мерседес осторожно взяла под руку этого необычного человека, совсем — ну, ни капельки! — не похожего на полицейского. Насколько она могла судить, конечно. И, как будто на праздничном светском приеме, они чинно направились в кухню.

— Томас, тезка, не отставай! — через плечо бросил Фома. И пес радостно залаял ему в ответ.

[i]Послание апостола Павла к коринфянам

[ii] Фома и Томас — два варианта/аналога одного имени

[ii] «Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное».

Глава 18

Анну отвели в роскошную палату, более напоминающую номер-люкс дорогого столичного отеля, помогли раздеться и уложили в постель. В эту ночь она спала так, будто ее опоили маковым настоем. Однако снились ей не спокойные — тревожные, страшные сны. Да-да, опять… Как будто вернулась она в прелестный фарфоровый домик миссис Тирренс. А комиссар полиции, который спас ее, выдернул из кошмара, никогда и не существовал. Он ей приснился, а потом… растаял. Просто-напросто! Поэтому стоило Анне закрыть глаза, как она вновь оказывалась между сном и явью.

Ночь выдалась ясная. Благоухали розы и резеда. Белели резные ажурные стены беседки в глубине сада. Слева, по дорожке из самоцветов, прошмыгнул какой-то зверек. А, может, ящерица. Может, подумала Анна и обрадовалась, что толком не разглядела ничего: этих юрких расписных тварей с блестящими глазками она с детства боялась. До дрожи, до истерики… Бог весть почему, но все-таки. Белесые мотыльки кружились вокруг зеркального шара у самого входа в дом. Их влекло дробящееся в стеклянных гранях отражение полной Луны.

Как хорошо, подумала Анна, красиво и покойно…

…будто на кладбище. Тут она вздрогнула. Откуда взялась эта дикая мысль — сейчас, здесь?! О, господи… Анна подняла глаза к небу. Луна продолжала скалиться с высоты. Захлопнув окно, Анна помотала головой, гоня наваждение. Спасть, спать, спать! И поскорее!

У всех роз в этот раз почему-то появились человеческие лица. Юные, зрелые, старые… всякие. Но все одинаково любопытные, почти все ехидные и даже злорадствующие. Как зрители — в партере театра или в синема. Они хихикали, хохотали, дразнились и, время от времени, начинали вопить в голос:

— Мы тоже, тоже были людьми. Нас всех уморила Сладкая Бабушка. Это очень весело и совсем, совсем не больно. Ни капельки, аха-ха-хаа! Ах-ха-ха-а! хаха-ха-а! Хи-хи-хи!

Ближайшая из роз потянулась к Анне, обвила ее шею гибким стеблем, колючки его вонзились под кожу девушке, и с белых лепестков тут же закапала кровь. Капель становилась все больше и больше, они барабанили по листве и камням дорожки.

— И ты будешь с нами, и ты! — вопила роза. — Аха-ха-ха-а!

— Будешь, будешь, будешь! — злорадно верещали другие цветы, перекрикивая друг друга. Они стали уже не белыми, не алыми — почти черными. Обугленные края лепестков и рвущееся изнутри адское пламя. Злое и ненасытное. И вот уже несчастная, испуганная девушка стоит посреди лужи крови — все прибывающей и стремительно темнеющей по краям. Кровь закапала и с других цветов и бутонов. Они тянулись к Анне — и шептали, шептали, а потом… потом опять завопили все разом.