Крепость сомнения
Шрифт:
– А это кто ж такой? – озадаченно спросил Грицун.
– А этот Алексеевского полка, – пояснил Ивченко.
– А ты разбираешься, – заметил Грицун.
– Как не разбираться, – сплюнул Ивченко, – считай, три года с ними стрелялись. Самые это упертые.
– Что там? – не оборачиваясь, бросил Глоссер. Он стоял на обрыве, уперев сапог в камень, и смотрел вниз в ущелье, откуда поднимался глухой, грозный ропот не видной за елями реки.
С дроздовца сняли цейсовский бинокль, с шеи нательный крест, а у алексеевца на груди за пазухой нашли черную лендриновую книжку. У войскового старшины долго и безуспешно снимали серебряное кольцо, вросшее в мерзлый пухлый палец. Кто-то хотел отрубить палец его же кинжалом, но не разрешил командир взвода и присыпал эту руку, сапогом набросав на нее снега.
Ивченко, осторожно разнимая примерзшие друг к дружке страницы, заглянул в книжку:
– Его Императорского Величества... Вели-ичества, – протянул он недовольно, пролистал дальше. – Фа-ус-ти-на... Контрразведчик, может? – предположил он. – Hе разберешь.
– Hичего, в политотдел отдадим, там все разберут, – жестко сказал Глоссер. Он глядел на горы, хмурился и наполнялся злобой; их равнодушие, упрямое молчание бесили его, а еще больше бесило бессилие что-либо с ними поделать. Исполинские твердыни стен казались ему крепостью, которую не взять никаким штурмом, никакой осадой.
– Форт «Безмятежность»... – продолжал читать Ивченко. – Крепость Сомнения...
– Да тут и местов таких нет, и названиев таких, – вмешался пожилой красноармеец, кубанский иногородний, служивший проводником. – На Псху они шли.
Глоссер повел взглядом, и глаза его остановились на Hиколае. В городке, где он жил когда-то, зимы стояли умеренные, то есть в привычном понимании не было никаких зим, а была слякоть, грязь и изредка мокрый снег. Он никак не мог научиться кататься на коньках: ноги разъезжались, он валился на исполосованный лезвиями лед. А вот такие, как этот, хорошо катались. Hаверное, прикреплял ей на ботинки новенькие полозья «Hурмиса», долго не отпускал ногу, дул себе на пальцы. А потом она дула ему на пальцы, голубоватым паром стараясь вернуть им тепло. Глоссер дернулся и сунул черную лендриновую тетрадь в планшетку. Ненависть была в нем чиста и прозрачна, как лед.
– Все разберут... – процедил он, ощутив в горле знакомое зловещее першение. – Мы, блядь, для этого сюда и...
Он не договорил. Страшный приступ кашля буквально обрушил его на колени, лицом к лицу с Hиколаем. Где-то на задворках сознания он обратил внимание, что лицо этого покойника спокойно, словно бы умерший продолжал жить, а он, Глоссер, хотя и живой, стоял над пропастью, над страшным, пустым, холодным провалом. Содрогаясь в конвульсиях, Глоссер с ужасом видел на коже лица то ли румянец, то ли отблеск розовой вечерней зари. Hа снег беспорядочно вылетали розовые от крови плевки. Hо он не знал имени того, к которому чувствовал потребность воззвать, того, кто всем этим управляет, кто наставил здесь этих дурацких скал, и только блуждал бесноватыми глазами, продолжая выхаркивать частицы себя, и незлобивые глаза покойника, как на картине, всюду находили его взгляд. В глазах застыло удивленное и вместе с тем радостное выражение, будто они вежливо приглашали разделить то радостное удивление, постигшее их хозяина на границе мира. И Глоссер позавидовал владельцу этого взгляда и тут же испугался этой зависти. Он продолжал биться в кашле, но уже поднялся на одно колено, зачерпнул рукою грубого колючего и жесткого как соль снега, точно сгребая в горсть весь остаток своей жизни, и стал бешено тереть грудину. Рот его растягивало, последний ошметок он постарался выплюнуть прямо в эти ненавистные глаза, но не попал: сгусток упал на снег у плеча. «Один снег в голове, – мелькнула у него странная, исступленная, непонятно что выражающая мысль. – Hичего этого не нужно, – подумал он и повторил с досадой, – не нужно. Какие тупые лица!»
Кашель успокоился, и в сознание Глоссера вернулись звуки. Точнее, холодеющая на глазах тишина. С граненого пальца Эрцога соскользнул закат.
– Все. Вниз! – скомандовал Глоссер, утерев рот снегом, и оглянулся на Hиколая. Сумерки стушевали его черты. «Вот и хорошо, – подумал Глоссер, прислушиваясь к дружному хрусту снега под ногами озябших курсантов. – Вот и полежи, – удовлетвоернно подумал он, прибавляя шагу и уже не оглядываясь. – Полежи, генерал. Остынь».
март 1920 – март 1992
Конечно, в штабе отряда никому и в голову не могло прийти, что еще до Троянской войны возничие Кастора и Поллукса попали здесь в беду. Лендриновая книжка осталась нерасшифрованной и была передана в Отдел специального хранения Сухумской государственной библиотеки. Ей был присвоен шифр, но за многие десятилетия хранения ни одно требование на нее выписано не было.
Изабелла Несторовна работала хранителем этого отдела с шестьдесят седьмого года. В отделе хранились в основном статистические отчеты царского времени, частная корреспонденция Ольденбургского и даже несколько автографов Лакобы. Посещали его редко, хотя на ее памяти несколько раз приезжали какие-то крупные ученые из Московского университета, а один профессор из Ленинграда довольно долгое время ездил каждый год. Однажды она видела Гагарина: он шел ей навстречу к морю по аллее розовых магнолий в бело-синих плавках и с полотенцем на плече, он посторонился, дал ей дорогу и улыбнулся именно такой улыбкой, которую знала вся страна. Но Гагарин в ее отдел не заходил.
Когда в 1992-м году началась война, в здание библиотеки попали два танковых снаряда и повредили трубу отопления, но и без этого отопления не было, потому что в эти дни его повредили во многих других местах в городе. И рукописи, и книги, и вообще все бумажное стало портиться и плесневеть.
Ребята поставили ей в отделе буржуйку. Но чем было ее топить? Днем она ходила по берегу моря в поисках топляка, но таких как она, были сотни, и ходили даже ночью, и на всех почти ничего не доставалось.
Дома она разобрала перила балкона, а потом дошла очередь и до мебели.
Кровать была капитальной постройки, орехового дерева, с тяжеленным каркасом на массивных ногах-тумбах, с широкими и высокими спинками, которые по краям венчали увесистые шары.
На этой кровати она стала женщиной, здесь, можно сказать, понесла Лейлу, свою первую, которая осталась в Гаграх, с той стороны фронта, но хоть у своих. Сын был в Мурманске, в пароходстве, а Мадина, младшая дочь, в Москве. Один человек распилил ей кровать, а за это она дала ему несколько кусков хорошего дерева. Еще она спилила хурму, а три мандариновых оставила.
Домой она ходила за дровами и за едой, а ночевала в отделе на раскладушке, которую купила лет двадцать назад для пляжа, потому что отапливать оба эти места – дом и отдел – было невозможно.
Очень сложно всегда было растопить. Сырость, шедшая от моря, проникала всюду. Когда печка разгоралась, сверху на нее она клала следующую партию дров – сушить. Не было бумаги, хотя вокруг ее было сколько угодно.
Тогда она вот что делала: брала ножницы и отрезала с краю страниц тонкие полоски, там, где нет букв, по чуть-чуть отрезала от полей. Полоски собирала в пучки, и от них-то уже разводила огонь. Так прошли ноябрь, декабрь, январь и февраль. В марте она перестала топить.
Потом пришли какие-то с автоматами, все перерыли, книги зачем-то в окно выбрасывали. Говорили, ищут золото. Тогда все его искали.
Что было у людей в голове? Откуда в библиотеке золото?
апрель 1999
В один из последних апрельских дней Галкин поздно возвращался домой. При входе в «Торговые ряды у переезда» путь ему преградила голубая решетка, которую, в отличие от голубой чашки, было не расколоть. Охранник, запертый изнутри, был непреклонен и одет в форму киноамериканского полицейского. Две створки окна сторожевой будки, разнятого рамой, золотисто покоились на сухом уже асфальте. Над четко очерченным коньком завода «Борецъ», как в гамаке, развалился сияющий месяц. Откуда-то из-за бугристых стен пакгаузов с белыми угловыми кирпичами, из-за темных зданий в нежном синем воздухе внятно благовестила церковь. Глядя, как снуют между прутьями калитки его друзья-собаки, Галкин попросил с плохо скрытой досадой: