Крепость сомнения
Шрифт:
– Ну, не важно, – сказал Николай.
– Одна педаль таким образом как-то там сопряжена в ее сознании с получением удовольствия, другая – с облегчением страданий другой крысы. То есть вот она жмет педаль удовольствия и его перманентно получает, а в это время ее напарница испытывает мучение. Если первая крыса отпускает педаль удовольствия и нажимает другую педаль, то вторая тут же перестает мучиться. Причем эта первая крыса, отпуская педаль удовольствия, не начинает сама мучиться, а просто переходит в нормальное состояние.
– Ну правильно, – перебил его Тимофей, – когда опохмеляешься, тоже ведь не для удовольствия, а только для того, чтобы перейти в нормальное состояние.
На него зашикали, и
– То есть для того чтобы обеим крысам перейти в нормальное состояние, одной из них неободимо отказаться от своего удовольствия. И вот только каждая пятая крыса, – победно заключил Аркадий, – отказалась от удовольствия в пользу другой крысы.
Все помолчали, как бы решая в уме, много это или мало – каждая пятая крыса – и что это может значить для человечества.
– Это нормально, – сказал наконец Петруччо. – Я вот слышал про другой эксперимент. Там вот в чем дело было. Взяли какую-то компанию, но не промышленную, а то ли консалтинговую, бумажную, в общем, и попытались понять, за счет чего она работает. И вот оказалось, что по-настоящему работает там только двадцать процентов, а остальные восемьдесят просто получают зарплату. То есть убери ты эти восемьдесят процентов – и компания продолжит работать как ни в чем не бывало. Но это еще не все. Когда действительно убрали восемьдесят процентов, то оставшиеся двадцать тотчас распределились в той же пропорции: из них, если считать их за сто, тут же выделились двадцать процентов, которые взвалили на себя всю работу, а оставшиеся восемьдесят расслабились. То же самое, в сущности, что и у этих твоих крыс.
– Да, – сказал Николай, – очень похоже. Это закон, наверное, такой. Если взять теперь те пять крыс, которые нажали, и повторить все снова, то, получается, кто-нибудь из них уже бы не нажал. – Он подвинул свою чашку к самовару и резко открыл краник, так что струя воды вырвалась и ударила о ее дно, разбрызгивая горячие капли.
– То есть, – сказал Аркадий, – одна пятая человечества всегда находится на передовых позициях, а остальные просто живут.
– Не просто, – поправил Галкин, уколов перстом эфир, – а в резерве главного командования.
– Темперамент рождает граждан, – заметил Аркадий.
– А вот и нет, – не согласился Николай. – В любом первобытном обществе все свободные были гражданами, а рабы имели такие права, какие нам только снятся. Попробывали бы они быть там не гражданами – сдохли бы в канаве. Организация общества была такая. Ну а у нас в современности граждане остаются в меньшинстве и в изоляции. Эдакие смешные чудаки, которые всем мешают. А у нас так вообще они становятся изгоями – вроде этих академиков, которые, как уверяет нас телевидение, ушли от государства жить первобытно. Спрос на них только в суровую годину. Тогда общество о них вспоминает, и они идут и защищают неграждан, сиречь население, чтобы те могли потом опять предаваться своим милым бытовым заботам и вытекающим из них удовольствиям. А смысл-то, как мы только что слышали, не в стремлении к удовольствию, а в отсутствии страданий.
– А если бы одна осталась, – спросила Иванова, – тогда что?
– Что? – удивленно повторил Тимофей, до этих пор задумчиво листавший прошлогодний номер «Вокруг света». Не только он, но и все не сразу поняли, что она спрашивает про крысу.
– А вот то, что в России сейчас ты видишь, на родине нашей прекрасной, на Руси Святой, то и было бы, – отвечал он, уже не вполне трезвый. – Сидит эта самая крыса и бесконечно кончает, а мы все ждем, когда же наконец она сдохнет или мы, чтобы больше этого не видеть.
– Да, – с примирительной печалью вздохнул Николай, – не наделена крыса свободой воли.
– Ну, во-первых, как мы только что слышали, наделена, – возразил Тимофей, – а во-вторых: просто, может, это ее выбор такой.
– Не слишком ли легко мы отказываемся от демократии? – как-то аккуратно, соблюдая достоинство каждым произнесенным звуком, проговорил Аркадий! – А как же Герцен? Разве мы не духовные наследники Грановского и Герцена? Разве забыта некрасовская формула «либерал-идеалист»? А сейчас либералами называют тех, у кого оказались большие деньги, и это, – Аркадий поднял палец кверху, будто слегка подпирая гибкое и податливое брюшко идеализма, – бо-о-ольшущая ошибка. Катастрофическая. Как тут в одной статье прочитал: э-э... «лично мы, не отягченные ни властью, ни капиталами, ищем сопряжения двух начал: идею сохранения великой России и идею свободного развития личности».
– Эк ты загибаешь, – усмехнулся Тимофей.
– Цитирую, – строго пояснил Аркадий.
– Неплохо сказано, – заметил Николай. – Только...
– Ну, с личностью понятно, – перебил его Петруччо. – А великая Россия нам зачем? Мы же за нее умирать не пойдем, только разве лекцию прочитаем в Женевском университете.
– Но мысль моя, не уставая, течет, в себе не отражая великих мира перемен, – монотонным голосом из своего угла ернически отозвался Тимофей. – Все прежний мир она объемлет и за оградой душных стен – Востока узница – не внемлет восторгам западных племен.
Аркадий больше ничего не говорил и только обиженно посапывал, подливая себе из квадратной бутылки «Перро».
– Вы ему тут подливаете, а он юродствует, – возмутилась Вера. – Слушай, – обратилась она уже к Тимофею, – ты грязью своей души можешь полмира залить.
– Я и весь могу, – удивился Тимофей. – О правде кричать надо.
– Да знают все правду эту, – раздраженно заверила Вера. – Так, господа, демократия на всех одна, а этой тут полбутылки осталось. Славянофилов прошу поэтому прикончить ее, тоталитарушку, а западники... там в буфете еще виски есть. А-агромадная бутыль. Джонни Уокер. Голубой, кстати.