Крепость
Шрифт:
«Совесть» – это, наверное, значит «плохая совесть». Когда на самом деле я был свободен от этой «плохой совести»? От плохой совести и от страха? Просто смех как нас в юности околдовывали этими словами «плохая совесть». Как-то раз, вместо стеклодува, который в нашем интернате в Шнееберге за месяц до рождества показывал, как сделать поделки из стекла, к нам зашел однажды белобородый проповедник. Он прошел в актовый зал и проповедовал полным важного достоинства скучным голосом против домашних побоев.
В то время я нанес первый тяжелый удар своей мальчишеской душе: я даже сразу и не понял, что подразумевает этот человек со своими мрачными намеками на исчезающий костный мозг и наводящими страх словами о «запятнании
В одной витрине отражается задняя стена. Останавливаюсь и вздрагиваю: речи быть не может о свежем виде! Мой вид напоминает, скорее всего, загнанную собаку.
Спускаюсь к Сене и присаживаюсь на скамейку. Сижу, и глубокая грусть полностью захватывает меня.
Наконец-то настал момент моего отъезда с вещами на Северный вокзал. Горящими глазами впитываю в себя великолепные сумерки, опускающиеся на город.
Мой поезд называется «Дора 25». Со временем отправления 20.45. Согласно расписанию, поезду потребуется ровно 24 часа на всю дорогу, а именно через Люттих, Аахен, Кельн, Дортмунд, Ганновер. Прибытие в Берлин на вокзал Шлезвиг в 19.11.
Этот вокзал я еще никогда не видел. Да и вся тамошняя местность мне незнакома. Но может, удастся выйти раньше, на станции «Зоопарк»? Как-нибудь дальше я уж доберусь – хотя, конечно, лучше бы сразу в квартирмейстерское управление на вокзале обратиться, а затем с утра, первым делом в ГКВ – Главное Командование Вермахта – на Бендлерштрассе. Если бы я только не был итак перегружен всеми этими вещами!
Обычно я выезжал с Восточного вокзала, т.к. получал приказ следовать в Мюнхен. Но я не сожалею: Северный вокзал пленяет меня, так же как и Восточный.
Въезд крытого перрона Северного вокзала ярко расцвечен в густых сумерках. Лазурный свет облаков плавно переходит в оранжево-апельсиновый. Между фермами крыши перрона матово отблескивают фиолетовым цветом металлические конструкции, зеркально отраженным железнодорожными путями, которые словно пучки нервов среди усыпанных щебнем шпал уходят в темную даль.
На вокзале почти нет отъезжающих. Только несколько небольших групп пехотинцев, стоящих кучками. Тележка с жалкими чемоданчиками одиноко стоит тут же. Каждый мог бы воспользоваться при необходимости. Два-три пронзительных свистка, глухо отраженные эхом втягивающегося состава. Глубоко согнувшись, тянется за ним тормозной шланг. Все выглядит так, словно смертельно раненный боец тянет за собой свои вывернутые кишки.
Напоминающий кваканье лягушек раздается сигнал к отправлению. По перрону разносится шипенье сжатого воздуха. Оно звучит как тяжелое дыхание усталого великана. Воздух спущен. Гарсон перед буфетом чистит латунную стойку указателя цен. Этот указатель совершенно излишен: в буфете продают лишь желудевый кофе с сахарином. Меня знобит, скорее всего, от переутомления: я смертельно устал! Ла Боль – Берлин: приличный кусок! А еще предстоит сутки ехать по железке. И если уж предстоит воздушный налет, то у меня есть достаточно времени попасть под него. Ни голод, ни жажда мне не грозят: еда и питье у меня с собой. Удостоверение курьера лежит в нагрудном кармане кителя. Есть и что почитать – но сейчас я совершенно не в настроении читать хоть что-нибудь.
Пар, дым, едкий запах – клацанье тормозов. Паровоз чуть не въезжает в упорный брус. Огромное черное чудище вырывается из испачканного сажей трубы нашего железного карлика: мой поезд трогается в путь.
В НАПРАВЛЕНИИ БЕРЛИНА
Стою в проходе и через ступни всем телом чувствую удары колес на стыках рельс. Ехать в поезде вечером и всю ночь – это как раз то, о чем я мог
В поезде нет света. Смотрю и не вижу отражения собственного лица в стекле окна, а мимо мелькает ночной пейзаж. «Вуаль тьмы», ах, что за чудесная метафора для этой темноты, там, за окном: и под этой вуалью тьмы равномерно стучат колеса поезда. Когда он проходит мимо какой-то затемненной станции, чувствую, как по лицу скользят отблески ее окон.
Затем, устроившись поудобней в своем купе, в полусне замечаю, как изменяется ритм езды поезда – поезд замедляет ход, а потом останавливается. Должно быть здорово дреманул. Не имею ни малейшего представления, где мы могли бы быть. В окно вижу здание какого-то вокзала с разрушенной крышей. То там, то здесь видны перебегающие перрон медсестры Красного Креста, похожие на пластмассовых кукол в неверном свете, падающем от немногих вокзальных фонарей. Совсем молодые ребята-пехотинцы тянутся вдоль нашего состава под своими тяжелыми рюкзаками словно паралитики: целая армия. Поникшие головы, но то там, то здесь поднимется вдруг лицо, и глаза смотрят прямо на меня. Лица свинцово-серые на темном фоне ночи. Пустые взгляды сопровождают меня.
Разве так должен выглядеть гордый немецкий Вермахт, представленный сейчас этими бледными, грязными парнями в своем заштопанном обмундировании? Они выглядят словно колонна опустившихся, безразличных к своей судьбе пленных. Перед перилами перронного туннеля безучастно лежат многие из них на картонных чемоданах либо между рюкзаков, как остатки кораблекрушения. В падающем свете все это выглядит так, что сердце сжимается от жалости, переполняясь милосердием. Слышен гудок какого-то поезда. Затем еще один. Эти гудки очень напоминают резкие сигналы больших полицейских машин на Гартманштрассе в Хемнице, что так волновали меня в детстве, и пронзительные звуки серебряных рожков, на которых коммунисты играли свои марши.
Проклятье! Как работает мой мозг: я возвращаюсь в мыслях в Хемниц и к колонне демонстрантов в долине у подножия горы Касберг. Музыка того времени тоже вошла в мою кровь и плоть: барабаны, трубы, рожки – все, что могло опьянить меня до беспамятства. Я тогда был в состоянии пробежать полгорода, следуя за музыкантами, очарованный звуками маршей. Блеск медных труб, красно-белые перевязи на литаврах, взлетающие и ниспадающие звуки барабанов, дробь колотушек.
В то время я страстно мечтал о барабане, настоящем взрослом барабане – а не о его детской имитации. И вот уже вскоре, я нахожу его под моей рождественской елкой. Но радость была коротка, т.к. дедушкой мне были предоставлены и определенные часы муштровки. Я должен был «аккуратно» учиться барабанить, «как нужно», а барабанщик, который меня этому обучал, был жестокий, воняющий табаком усатый парень, который внушал мне неописуемое отвращение, когда обнимал меня, брал мои руки с барабанными палочками в свои лапы и заставлял выбивать марш:
– Давай, делай все сам, да точно! – приказывал он мне, – иначе получишь оплеуху!
Каждый раз, когда еду в Германию, я редко теряюсь. Но вот что интересно: до сегодняшнего дня, поездки в Берлин были для меня настоящим кошмаром: жалкие гостиные номера, вечная путаница в темных улицах, случайные знакомства….
Мое купе расположено как раз на передней колесной оси вагона. Стоит мне только забыть об этом, как резкий перестук колес на стыках рельсов напоминает мне об этом. Давно испытанно правило гласит: «Всегда располагайся в середине вагона», однако офицер на вокзале не смог мне в этом помочь.