Крепость
Шрифт:
Известковый раствор отсырел и крошился. Мальцов вооружился молотком каменщика, долотом и за час разобрал верхнюю часть стенки. За ней зияла пустота – проход продолжался. В некогда естественной щели расширили боковые стенки, оставив потолок нетронутым, лишь в одном месте над входом долото каменщика стесало первоначальные отложения на своде, вырубив как бы полочку. На ней, Мальцов отчетливо это увидел, был вырезан процветший крест на Голгофе – изображение, встречающееся на домонгольских украшениях и на новгородских печатях. Кто-то сознательно заложил проход, соединяющий пещеру с более древней частью подземной системы.
Сердце отчаянно заколотилось: неизведанная часть, похоже, скрывала еще одно обжитое подземное пространство. Мальцов решительно перелез через остатки кладки и начал продвигаться вглубь, считая шаги и разгоняя мрак впереди фонарем. Ход шел прямо, чуть-чуть под уклон, на стенах через каждые пять метров темнели свечные ниши. Он насчитал двадцать семь шагов, когда луч фонаря уперся в стену, – ход поворачивал налево. За поворотом открылся подземный зал – второе помещение, много меньшее, чем первая пещера. Зал был почти круглый и абсолютно пустой. Водя фонарем справа налево, он обнаружил еще одну замурованную дверь. Подошел ближе и едва не выронил фонарь от восторга: старый дверной проем был заложен не кирпичом, а плинфой – тонкими плитками из обожженной глины, из нее строили церкви на Руси в домонгольское время. Своеобразный портал обрамляли вытесанные из известняка колонки, к ним вели две ступеньки, поднимающиеся от пола. В домонгольское время здесь существовала дверь, от нее осталась мощная рубленая колода. Мальцов прикоснулся к холодной плинфе щекой, голова шла кругом: столь древних построек в Деревске еще не находили. К этому камню запросто мог прикасаться сам Ефрем Угрин. Мальцов осветил верх колоды и тут же увидел: горизонтальную верхнюю плиту над ней пропорола старая трещина. Входить здесь стало опасно, и проход замуровали.
Второй зал он почему-то сразу окрестил «тамбуром».
Голова заработала четко: проход, соединяющий первое помещение со вторым, шел прямо под стеной пятнадцатого века, значит… трещина, уходящая куда-то вверх, могла бы быть трещиной в Никольской башне. Не ее ли тяжесть продавила потолок? Но Никольская башня построена в пятнадцатом столетии, а вход в тамбур заложен в одиннадцатом? Нужно было срочно копать с улицы, у подножия башни. Какая тяжесть грозила проходу обрушением? Вывод напрашивался сам собой: Никольскую башню поставили на остатки более древнего сооружения, прав был Маркштейфель! Его-то вес и угрожал завалить вход в тамбур. Дверь замуровали и стали пользоваться переходом из первого помещения, растесав природный лаз, соединяющий пещеры.
– Я нашел каменную церковь Ефрема! – вскричал Мальцов и тут же вздрогнул от неожиданности: звук его голоса отскочил от стен тамбура, преломился и поскакал по стенам.
Он невольно втянул голову в плечи, словно хотел уберечься не от летящих звуков, а от осколков стекла или обломков бетона: эхо было мощным, как взрыв бомбы, и долго не могло утихомириться, осыпая его сверху обрывками помянутого имени – «фрема-рема-рема-рема».
– Черт! – Мальцов тихо выругался и от волнения приложил ладони к вискам, стараясь унять бешено стучавший пульс. Затем скомандовал себе уже шепотом: – Спокойно, Иван, спокойно, всё по порядку, никакой церкви быть не может, просто пещеры, просто пещеры, просто пещеры.
Постоял, восстанавливая дыхание, и только когда в висках прекратилась пульсация, принялся методично светить по стенам – и нашел: в противоположной стороне увидел проход дальше, в третье помещение. Быстрыми шагами пересек тамбур, шесть шагов по соединительному ходу – и он замер на пороге, не в силах сдержать восхищения: маленькая подземная церковь разместилась в уютном, чуть вытянутом зале.
Природа постаралась и разукрасила подземный храм: по стенам стекали застывшие коричневатые натеки, со свода свисали сталактиты, а два сталагната – солевые колонны, соединяющие пол с потолком, – отсекали малую часть от большей, начинавшейся прямо от входа, разделяя пространство как бы на трапезную и алтарь. Еще они напоминали два священных столпа – Боаз и Яхин, стоявшие когда-то в притворе Храма Соломона, в преддверии Святая Святых. Удивительно, но, вопреки всем правилам, им дали имена собственные, подчеркивая, что медные столпы были не простыми колоннами, а живой незримой чертой, разделяющей профанное и сакральное. «Врата для посвящаемого, выход к свету для ищущего», – выплыли из памяти возвышенные слова Библии. На иконах их изображали увенчанными лилиями, причем каждый столп был овит семью цепями. Бугристая поверхность солевых колонн подчеркивала их богатырское могущество, словно они не натекли из пор свода и застыли в немотствующем величии, а вознеслись из темного низа, чтобы поддерживать весомую тяжесть укрытия до скончания времен. За колоннами, ровно посредине, был сложен плинфяной престол. Свод пещеры чуть понижался от входа к алтарю, соединяясь с алтарной стеной на высоте двух с половиной – трех метров. По низу в алтарной стене была вырублена простая скамейка, посредине которой устроили каменное кресло с подлокотниками, над ним на отполированном круге был глубоко врезан в камень процветший крест на Голгофе, такой же, как при выходе из первой пещеры. Простые скамейки шли и по боковым стенам, Мальцов прикинул: единовременно здесь могли бы молиться не более двадцати – тридцати человек. Но самое удивительное – церковь имела связь с наземным миром. В алтаре над каменным крестом в пласте известняка тянулась наружу узкая природная щель, ее слегка растесали – получилось оконце, в которое затекал солнечный свет. Косой луч попадал прямо на престол, освещая лишь небольшое пространство вокруг. Мальцов выключил фонарь, стены справа и слева тут же стали едва различимы во мраке. Озаренный догадкой, он взглянул на часы: семь тридцать, солнце еще не поднялось высоко и било прямо к щель над престолом. Выходило, что пещера словно провидением предназначалась для устроительства церкви: алтарь глядел прямо на восход, а окно располагалось на высоком речном обрыве, – запрятанное в складках породы, оно всегда оставалось незамеченным как снизу от уреза воды, так и с противоположного берега Деревы. Мальцов стоял как громом пораженный, не решаясь переступить порог.
7
Зачарованный невероятным открытием, он стоял долго, ощупывая глазами полумрак, словно мысленно свыкался с произошедшим, затем вдруг решился, сделал шаг и вошел внутрь, отчетливо сознавая, что оказался в особом месте, куда с пятнадцатого века не ступала нога человека. Воздух тут был устоявшийся, но совсем не спертый, как и в других пещерах, густой, с явным привкусом влаги. Чуть косая оконная щель если и впускала уличный кислород, то так немного, что его присутствие не ощущалось, ширина стены, похоже, препятствовала попаданию внутрь ветра, гуляющего в вышине у речного обрыва. И опять, как и в первой пещере, ему показалось, что лицо словно проткнуло некую плотную завесу. Абсолютная ли тишина так колдовала, но так было: он не просто вошел в новое помещение – словно незримая завеса расступилась на миг, объяла его и сомкнулась за спиной.
Маленькая церковь-молельня приняла его и укрыла, а тихая-тихая капель где-то в темном углу задала некий мерный ритм иного времени, текущего в пустотах среди уснувшего камня. Мальцов будто провалился в покой, упал, как сом на дно омута, и тут же где-то в глубине живота проснулось внутреннее чутье, древнее, оставшееся, видимо, еще от доисторических рыб. Он ощутил слабые колеблющиеся токи, исходящие из камня, и померещилось на миг, что он медленно плывет куда-то вместе с церковью, подхваченный тугими волнами подземной энергии, скопившейся здесь за века.
Человек, пришедший сюда первым, ничего не нарушил, а лишь слегка дополнил и подчеркнул замысел природного строения – так выделяет и притягивает взор к лику нимб святого, так придает завершенность композиции на иконе выступающий по краям ковчег. Скупость и простота молельни мгновенно создавали настрой – хотелось преклонить голову, передвигаться тихо и мерно, не размахивать руками, но опустить их по швам. Медленно продвигаясь к алтарю, Мальцов всё глубже погружался в пограничное эйфорическое состояние, похожее на полосу пробуждения между сном и явью, когда все реакции томны и замедленны, а голова еще не обрела ясность, зато полна посетивших ее напоследок видений, колышущихся, расплывчатых и эфемерных, как едва различимые очертания боковых стен. Поток эйфории омыл его, подобный теплому душу. Окутанный этим потоком, он словно оказался заключенным в мамин конвертик из одеяла, в особенное, детское тепло и, понятно, совсем не спешил покидать его, хотелось подольше сохранить спасительное бездумье, изгоняющее из головы всё ненужное и наносное. Мальцов пересек трапезную, встал между соляными колоннами, дотронулся до левой, приятно прохладной, бархатистой на ощупь, как кожа молодой женщины. Рот сам собой расплылся в дурацкой счастливой улыбке, когда на ум пришло такое сравнение, чуть вычурное, но точное, потому что он так ощутил: застывшие соляные струи, соединившие пол с потолком, бугристые, как тугие мускулы конского плеча, на ощупь были нежными и чуть только влажными, словно успели уже обсохнуть от недавнего купания. В полумраке лишь престол выделялся солнечным лучом, плоская плинфяная поверхность светилась розовым, что рождало в голове ассоциации с девичьим румянцем. И этот пламенеющий розовый, почти византийский пурпур, и бархат, и тишина, и особенный, успокаивающий воздух – всё, всё это было наполнено дружелюбием, счастьем и тихой красотой, о них он не мог и мечтать, понимая, что такое возможно только во сне, от которого так не хотелось пробуждаться.
Но пришлось – рука, машинально оглаживавшая колонну, вдруг в самой середине ее, обращенной ко входу, нащупала обработанную полированную поверхность, совсем небольшой прямоугольный кусочек, сделанный намеренно, человеческими руками. Палец наткнулся на углубленную линию – похоже, там было прорезано какое-то изображение. Включил фонарь. На стесанной поверхности длиной чуть больше ладони резец прочертил фигуру стоящего человека в длинном плаще, ниспадающем с плеч и укрывающем его до колен, на голове была надета высокая боярская меховая шапка. На ногах – остроносые сапоги. Человек стоял столбушком, правой рукой опираясь на меч. Композиция рисунка была до боли знакомой; зная, где искать, Мальцов тут же нашел буквы, они шли по-над головой, поверх характерной шапки. «О Аос», прочитал он сокращение, так как над буквами имелся значок титла, что ставился только над особо священными словами. Такое слово читалось как «О Агиос», что в переводе с греческого на русский означало «святой». Далее буквы сложились в имя – Роман. «О Агиос Роман – святой Роман», – повторил он с ликованием прочитанное.
Тут же глаз метнулся на левую колонну – там было такое же подготовленное для изображения, чуть углубленное в камень место. Осветил его, уже зная и всё еще не веря до конца в то, что увидит и прочтет. Сходное изображение святого-воителя: высокая боярская шапка, меч, плащ, ниспадающий с плеч. Чуть по-другому изукрашенная перевязь меча. Такие же остроносые сапоги. И надпись-идентификация – «О Агиос Давид».
На колоннах, отделяющих алтарь от тела церкви по принятому в Византии канону, древний резчик изобразил двух святых воинов – Романа и Давида. Это были известные каждому историку крестильные, христианские имена убиенных князей Бориса и Глеба.