Крепость
Шрифт:
Да, да — конечно же, подавайте все! И сверх того, салат и маслины. А еще ваш «salade d’endives»!
— Так, ну а теперь мы можем «boire e ventre deboutonne»! Предадимся чревоугодию, вот достойный перевод этой фразы, Бартль: «объедимся всласть».
Бартль производит губами безмолвное движение. «Кучер» тихо ухмыляется.
«Кучер» энергично и целеустремленно втаптывает в себя еду. Он выдвинул свою тарелку почти до средины стола, чтобы найти место для локтей и рук.
Мелькает мысль: А Старик теперь, наверное, ест Corned Beef, если ему вообще хоть что-то дают — или, скорее, если он вообще еще хоть в чем-то нуждается, и если он уже не…
Стоп! Лучше не думать об этом!
Бартль снова наверху.
Он разбирает мой Coq на удобные для подбора вилкой кусочки и спрашивает, правильно ли он это делает или нет.
— Спасибо! В следующий раз я, пожалуй, должен буду заказать побольше гуляша, так как без Вашей помощи мне не обойтись.
Теперь Бартль даже улыбается.
Я доволен. Поесть и не отравиться, это уже кое-что — а теперь сверх всего еще и этот богато накрытый стол.
— Осторожней с вином, Бартль. Это «Bordeaux» довольно серьезная штука. Вы навряд ли привычны к такому вину.
Столы здесь, и в самом деле накрыты так, как будто бы здесь никогда не было войны. Carpe diem!
Уже скоро входят еще несколько посетителей. Подаст ли хозяин им какой-либо знак? Или же он захочет разместить их в дальнем углу, чтобы они не видели, что он нам подносит?
Говорю Бартлю:
— Лучше держать наши пушки наготове…
Едва мы покончили с нашим Coq, появляется хозяин и держит обеими руками перед животом бутылку коньяка. Между пальцами другой руки у него стаканы. Рука напоминает стеклянного ежа. Подойдя к нашему столу, ставит стаканы на стол и аккуратно их наполняет.
— e votre sante, messieurs!
Входит еще один посетитель, затем еще двое.
Мне надо срочно пойти в уборную!
Профилактика! — никаких трудностей в нахождении уборной: Я должен только почуять след, а уж затем войти в смрад!
И вот опять тоже самое: Не все то золото, что блестит; обыкновенный засранный туалет и покрытые слоем мочевого камня писсуары. Что за противоположность изящному, вылизанному до зеркального блеска ресторану!
Осматриваюсь: мятое, серое полотенце, зеленый, оксидированный диспенсер жидкого мыла, в котором уже давно больше нет никакого мыла, газетные лоскуты на грязном, заляпанном кафеле пола — хочу надеяться, что это будет последняя французская уборная в моей жизни.
При попытке аккуратно заправить рубашку одной рукой в брюки, попадаю в такое затруднительное положение, что меня покрывает пот, а дыхание вызывает одышку из-за резкого смрада, когда все-таки удается с ней справиться. Чертова воспитанность!
Когда измученный и почти без дыхания возвращаюсь в ресторан, какой-то гауптман, при полных военных регалиях, в стальной каске на черепушке, стоит у нашего стола. Рядом с ним стоит фельдфебель, тоже в каске и с огромной черной, кожаной кобурой — но не на бедре, как обычно, а почти на брюхе: Военный патруль!
В голове молниеносно проносится: Гауптман в полной форме и унтер-офицер тоже — это необычно для патруля. А почему же их только двое? В обычном патруле всегда трое военнослужащих. Может быть, где-то рядом еще один? Где же остался их третий?
Мои оба воина стоят как пришибленные. Несмотря на слабый свет, вижу, как Бартль с облегчением вздохнул, расправив грудь, когда я вхожу через качающуюся дверь — это, наверное, должно значить: Слава Богу, что Вы здесь появились…
Гауптман кидает на меня проверяющий боковой взгляд, после чего хрипло произносит, обращаясь к Бартлю и «кучеру»:
— Пожалуйста, предъявите Ваши командировочные предписания, господа!
Я сразу надуваюсь как индюк: Рефлекс, с которым не могу совладать. Следует застрелить этих свиней-патрульных. Они — вот наши настоящие враги. Давно сдерживаемая ненависть к «контрольным органам» все больше разрастается во мне. Старая холодная ярость — чувствую ее, как новый элемент жизни.
Гауптмана, стоящего против света, могу рассмотреть с трудом. Но, все же различаю, что на носу у него гиммлеровское пенсне.
Делаю два шага в сторону, чем заставляю этого человека развернуться вокруг — как матадор заставляет повернуться быка. Теперь могу разглядеть его получше: Небольшая щетка усиков под носом. Прожилки на толстом носу. Мешки под глазами, синеватая куриная кожа. Этот сердито смотрящий член вселенского суда, наверняка, имеет под каской отполированную до блеска лысину.
На носу картошкой блестят тонкие бисеринки пота. Таким перетянутым портупеей и с кобурой на ремне, да еще в подпирающем шею воротнике, я бы никогда не хотел ходить. Никогда не думал, что вот таким нелепым образом можно носить каску. Она сидит у него на голове так высоко вверх, словно гауптман подложил кипу газет между темечком и каской. И эта каска, на этом черепе, Бог знает почему, здорово напоминает перевернутый ночной горшок. В глубине души называю этого парня «Гауптман — ночной горшок».
Пытаюсь вытащить свои бумаги. Так как делаю все поспешно, то никак не могу этого сделать.
Безмолвная игра. Бартль не приходит мне на помощь, а стоит как статуя.
Этот тупой гауптман тоже мог бы помочь мне, но он и вовсе не думает об этом. Он тоже разыгрывает паноптикум. Чтобы как-то оправдать задержку, говорю, указывая на своих бойцов ладонью:
— Я ручаюсь за этих двоих! Так, а вот также и мой приказ на командировку!
«Гауптман — ночной горшок» изучает его с такой тщательностью, как будто в приказе содержится некое чудо, достойное особо внимательного прочтения.
— А где Вы провели промежуток времени до сего момента, господин лейтенант?
— Обер-лейтенант, — бычится Бартль и этим заметно выбивает гауптмана из равновесия. И в самом деле, Бартль, после этих слов, в тот же миг удостаивается строгого проверяющего взгляда, а затем и я.
«Гауптман — ночной горшок» должен был действительно быть носителем судейской мантии, чтобы иметь опыт в таком взгляде. Если бы только Бартль удержал язык за зубами! Но теперь гауптман уже закусил удила.
— Промежуток времени? — спрашиваю, чтобы быстрой болтовней отвлечь внимание гауптмана на себя.