Крепостные королевны
Шрифт:
Дуня еще раньше знала, что главную роль в этой опере — королеву Голкондскую — будет играть лучшая актриса театра Параша Жемчугова. Знала Дуня, что Параша, как и она, Дуня Чекунова, тоже крепостная девушка — крепостная девушка графа Шереметева; что прежде фамилия Параши была вовсе не Жемчугова, а Ковалева. Это граф придумал ей называться Жемчуговой, потому что Параша была как бы прекраснейшей жемчужиной среди актеров его театра.
Все это Дуня знала. Но сейчас она ни о чем таком не думала. Более того, ей просто не верилось, что перед ней на сцене простая крепостная девушка. Полно, разве крепостная может быть такой королевой? Такой величественной и властной? Так повелевать теми, кто ее окружает на сцепе, и теми, кто слушает и смотрит на нее из зрительного зала?
Вот она проходит между колоннами своего дворца. Пурпурная мантия на ее плечах. Корона венчает ее голову. Вся она искрится, сияет, сверкает драгоценностями. Придворные — кавалеры и дамы — танцуют вокруг нее, отвешивают ей поклоны, расточают ей любезные слова в ариях и речитативах.
А какая у нее походка, а какое лицо, какой у нее нежный, сильный и красивый голос!
Вдруг вместо царских чертогов на сцене — парк. В парке — уединенная беседка. Вся увитая розами и плющом. А в беседке королева Голкондская. Нет, теперь это уже не королева. Просто девушка Параша сидит там одна. Сидит и тоскует. Тоскует и поет о своем милом, с ним разлучила ее злая судьба.
И снова на сцене перемена. Теперь — зеленая поляна, журчит ручей. А вместо властной королевы — пастушка Алина в голубых атласных башмачках, с убором из голубых лент. Она встречает своего пропавшего возлюбленного. Его зовут Сентфар. Они счастливы. В оркестре поют флейты, трепещут струны арфы и издали доносится песня пастухов и пастушек.
Потрясенная всем, что она видит и слышит, Дуня не чувствовала, как слезы бегут по ее щекам…
Голубой блестящий занавес уже опущен. Чуть колышутся его тяжелые атласные складки.
Все.
Спектакль окончен.
Где-то там, за этим занавесом, осталась и прекрасная королева Голкондская, и сад с пунцовыми розанами, и зеленые лужайки, и пляшущие пастушки в голубых башмачках, и ручей, скользящий по влажным камням… Музыканты уже укладывают в футляры свои инструменты.
Постепенно пустеет зрительный зал. Расходятся нарядные дамы и кавалеры. Опустела графская ложа. Лакеи с низкими поклонами открыли двери перед своим господином, распахнули голубые портьеры.
В зрительном зале слуги начинают гасить огни — ив люстрах, которые свисают с потолка, и в массивных торшерах возле степ, и в бронзовых канделябрах.
Поднимаются со своих мест и пуховские девушки. Задумчивые и зачарованные.
Грустное и какое-то смущенное лицо у Василисы. Кажется, никогда не была она краше. Но сейчас она не думает о себе. Не охорашивается, не жеманничает. Молча накинула на волосы платок, еще раз глянула на опущенный занавес и тихо пошла к дверке, которая выходила на лестницу. И Верка не смеется, не отпускает своих шуток. Малиновыми пятнами пылает румянец на осунувшемся Фросином лице. Она шепотом промолвила:
— Девоньки, да что ж это такое? Не пойму, что со мной?..
И девушки-актрисы — Надежда Воробьева, Катерина Незнамова и обе сестры, Алена с Маврой, — молчаливые и потрясенные, покидали маленькую тесную галерейку под потолком. И у них нет слов, чтобы объяснить, какие чувства и мысли пробудило в них увиденное и услышанное.
А Дуня все стоит, все смотрит на занавес и все не может опомниться. Неужто не во сне? Неужто наяву она такое видела?
Вдруг спохватившись, огляделась. А девушки-то где? Ушли? Все до одной? И ее не кликнули?
Накинув на себя шубейку, Дуня осторожно, ощупью стала спускаться вниз. На лесенке — ужас как темно! После освещенного зала ничего не видно. Да-а-а такой крутизне, да в этакой темноте и голову сломить недолго…
Лесенку она кое-как одолела. Пощупала ногой — ступенек больше нет. Но по-прежнему со всех сторон ее окружала тьма.
Куда ей идти? Где выход из театра?
Ох, господи, неужто она заблудилась? Хоть бы огонек какой чутошный…
Сама не зная, куда несут ее ноги, она пошла наугад. Попала в какой-то коридор, шла на ощупь долго. И вдруг, приглядевшись, заметила вдалеке слабый рассеянный свет. Обрадовалась, кинулась туда. А добежав, остановилась у приоткрытой двери. Именно отсюда, из-за этой двери, и выскользнул неяркий луч света, наискось протянувшись по полу.
Дуня несмело тронула дверь, дверь открылась пошире. И Дуня вошла в небольшую комнату.
Комната была на манер тех, какие имелись за кулисами пуховского театра. В таких одевались актеры перед выходом на сцену. Только в Пухове актерские комнаты были победнее, попроще. И стены там были дощатые, и мебель кое-какая, самая неказистая, а зеркало совсем маленькое.
А тут-то вон какие обои на стенах! Птицы на них летают, купидоны на них смеются, и пестрые розаны повсюду на них расцвели. Стол здесь покрыт богатой скатертью. Зеркало здесь большое да в красной раме. А по бокам зеркала — два канделябра. Одна свеча горит, остальные же отгорели, только оплывшие огарки от них торчат.
И тут увидела перед собой Дуня еще одну дверь. Эта дверь была тоже слегка приоткрыта. И за этой второй дверью были люди. Они говорили. Слышались их негромкие голоса.
«Вот хорошо-то, — подумала Дуня. — Авось не заругают, коли спрошу у них, куда мне податься?..»
Она сделала несколько шагов ко второй, полуоткрытой двери и застыла в изумлении. В той комнате, ярко освещенная многими свечами, перед большим, во всю стену зеркалом, откинувшись на спинку кресла, сидела Параша Жемчугова. Да. Она. Королева Голкондская.
Была она все в том же пышном наряде, как и на сцене. Только без пурпурной мантии. Скинутая с плеч, тяжелая парчовая мантия лежала на полу возле ее ног. И корона тоже была брошена на стол, стоявший рядом. А сама она, королева Голкондская, — только нет, теперь это была уже не та гордая королева, которая недавно с царственным величием повелевала своими подданными.
Худенькая и бледная, Параша сидела и плакала. Слезы бежали по ее щекам, скатываясь на атлас, парчу и золотые кружева королевского наряда. Плечи вздрагивали, а дорогие кольца на пальцах холодно и нестерпимо сияли…