Крепы

Бородыня Александр Сергеевич

До объекта оставалось что-то около километра, когда раздался знакомый свист, и среди брошенных домов разорвалась белым дымным облаком первая ракета.

III

Били точно по мишеням, не мазали, и опасность оказалась невелика: процентов двадцать из ста, что попадут в наш джип. Беда пришла не снаружи, а изнутри. Увлекшись дорогой и собственными мыслями, я не заметил, как подкрался приступ. Понял, что дело плохо, только когда от боли потемнело в глазах.

— Укол сделать можешь? —

попросил я, даже не поворачиваясь. — Если умеешь, там на сиденье рядом с тобой сумка, в ней бутерброды, кофе — можешь их съесть, кофе можешь выпить — там шприц и все, что надо… Я бы сам себя обслужил… Но видишь, дурак, перетянул время. В вену сам иглой не попаду!

Грохотало вокруг хорошо, как полагается. Машину так окутало дымом, что вообще ничего было не разглядеть, но, когда он сделал мне укол, грохот весь уплыл на задний план, а разрастающиеся клубы дыма вокруг показались объемной абстрактной картиной, сотканной из черного и белого зыбкого материала. Перебрал завуч немного с дозой, пришлось ему потерпеть, подождать, пока я приду в себя и обрету хоть какую-то адекватность.

— Полковник… — Он осторожно гладил меня по щекам мокрыми руками. — Полковник… Егор Кузьмич!

— Что?

Я открыл глаза и, наверное, слишком нахально и глупо на него посмотрел. Во всяком случае лицо склоняющегося надо мной завуча скривилось так, будто он хлебнул уксуса.

— Да вроде отстрелялись… — сказал он. — Вы можете вести машину?

— Не отстрелялись, — отрезал я и сел прямо. — Скорее всего, только закончили первый цикл… Сейчас будет второй… А вести могу! Сам-то как, не умеешь, что ли?

— Нет, не умею! Второй скоро будет?

— А когда кончили?

— Да минут десять, наверное.

— Ну, значит, минут двадцать еще у нас есть. — Джип уже бултыхался по выбоинам, баранка скользила в ладонях. — Если по развалинам огонь не ведут, то все нормально будет.

— А если ведут?

— А если ведут, то мы с тобой, завуч, имеем шанс погибнуть смертью храбрых.

На этот раз он промолчал, сжав губы, и вскоре мы увидели на холме развалины барской усадьбы. Руины, которые после разгрома детской колонии в восемнадцатом году так ни разу и не привлекли к себе человеческого внимания, если, конечно, за внимание не считать учебные стрельбы.

Усадьба сохранилась на редкость хорошо, кое-где виднелись остатки скульптуры. У дверного провала над большим каскадом осыпавшихся черных ступеней сохранился даже каменный лев: небольшой, круглый, серый, с наполовину отбитой головой, он будто готов был прыгнуть на любого, кто пожелает войти. Сохранилась, к моему удивлению, даже кровля, хотя все четыре угловых башни, конечно, рассыпались, и на их месте, будто неровные гнилые зубы, торчали бесформенные обломки. Ни одного стекла в проемах, ничего похожего на ткань занавесей, почти никакой позолоты — ее скорее можно было представить, чем увидеть, — зато в больших оконных провалах неплохо просматривались лестничные пролеты и уцелевшие внутренние галереи. Приглядевшись, я даже увидел в одном из окон второго этажа что-то похожее на разгромленные книжные стеллажи.

— Послушайте! — попросил Валентин Сергеевич, когда машина наконец забуксовала в грязи и я выключил мотор. — Что это за звук?.. Будто шмель гудит. Глупости, какой шмель… Осень же!

— Это танки, — сказал я, пытаясь по далекому гулу определить марку бронетехники. — Не пойму только, какие…

— Танки?

Я вышел из машины и посмотрел вверх, прямо в черный пролом парадного входа.

— А чего вы хотите? — не оборачиваясь, бормотал я. Очень захотелось мне его покрепче напугать. — Учения проходят, стрельбы… Понятно, и танки!

Двадцать лет назад никаких танков здесь не было, для меня самого они были новостью, но зачем ему было об этом знать.

— А еще бывает учебное бомбометание!..

Он понял, что я издеваюсь, и дальше шел молча. Мы довольно быстро взобрались на холм. Валентин Сергеевич умудрился за время моего забытья съесть весь наш провиант, заботливо приготовленный старухой, — только водку пощадил, и теперь фляга болталась у меня на плече. Неприятное урчание в желудке напомнило мне, что уже вечер и пора обеда прошла. Как все-таки трудно больному нарушать строго соблюдаемый график!

Мы оба успели как следует промокнуть, пока поднимались. Легкий ветерок прохватывал до костей. И когда мои сапоги захрустели по битому кирпичу и какому-то щебню, голова уже кружилась. Если бы не остаточный эффект укола, я бы, наверное, сел прямо у входа, прислонился спиной к стене и тихо завыл — не всегда удается удержаться.

— Вы фонарик случайно не захватили? — проходя вперед по огромному полуразрушенному холлу и вдруг наткнувшись на одну из колонн, спросил, оборачиваясь, завуч. Страха в его глазах уже не было. — Стемнеет скоро.

Я отрицательно покачал головой. Все вокруг выглядело нежилым и серым. В толстых стенах — пробоины, за которыми все падал дождь, пол усыпан каменной крошкой. Где сухо, там пыль. Но лестница, ведущая в верхние этажи, почти не пострадала. Она изгибалась — грязная мраморная спираль — белела в льющемся из пробоин свете, и когда я поднял голову, то увидел, что верха у этой лестницы нет — он просто тонул в полутьме. Что-то поскрипывало, покачивалось вокруг, что-то шелестело, но все это было лишь отзвуком льющейся воды.

Без лишних разговоров мы обошли дом. Много времени на это не потребовалось. Конечно, если бы он не был так разрушен, пришлось бы довольно долго осматривать каждую комнатку, но с некоторых точек открывался вполне приличный обзор внутренней части здания: узкие коридоры, залы, куски кровли, свисающие через провалы в потолке, неприятно проседающие, насквозь прогнившие деревянные балки — полное запустение и промозглый полумрак. Единственное, что, может быть, украшало здание — это мраморные ступени, а также мраморные останки нескольких чудом сохранившихся фигур. Одна из них стояла в нише. У Аполлона, выполненного в полтора человеческих роста, не хватало только головы.