Крещатик № 93 (2021)

Альманах

1991

Мы чокнулись! И дальше – больше:Брест растворяется вдалии острые костёлы Польшиплывут, как в море корабли.Нам дела нет до проводницыи строгих окриков её:пока благоволила литься,пока впадали в забытьё.И скатертью не самобранкойтекла дорожка до небес.И подстаканники морзянкойотстукивали МПС.От пьяной песни, как от мата,мы не могли забыться сном,покуда дымная громадане

появилась за окном:идём – куда, не зная сами,счастливые, не помня зла, —и очутились в кёльнской яме…

А лошадь по небу плыла.

* * *

Ю. Н.

Пламя розового маслаи цветенья мандаринмы – за то, что не погасло —мысленно благодарим.Согревало больше меры,обжигало до кости,навсегда лишая верыв Бога, Господи, прости!Мы ни капли не в обиде,а совсем наоборот —радуемся, как при видеурожая недород.Обладатели ремёсели таланты пустоты, —мы без цитрусовых маселжить не можем – я да ты.Так, давай подымем кружки,и не с горя – от любви, —две старинные подружкизагуляем на свои.Потому что – Александр,потому что – навсегда,потому что светит рядомЦарскосельская звезда.

* * *

Я не прощу эпохе,укравшей жизнь мою.И замолчу на вдохеи выдох утаю.Ни хорошо, ни плоховернуться вдруг домой,где слушает эпохапрощальный выдох мой.

* * *

Мы не были детьми, – мы сразусостарились, бессмертье зля.И, как пломбир, лизали фазуи обходились без нуля.Мы были трепетнее ланис мотором пламенным в груди.Мы стали полными нулямибесполой жизни посреди.Когда мы жили понарошку,когда мы жили не всерьёз,мы время гладили, что кошкуи доводили жизнь до слёз.Нам эти слёзы отольютсяи станут пулями они,когда мы будем пить из блюдцасвои оставшиеся дни.

* * *

В Тель-Авиве, мой друг, в Нарьян-Маресоставляем единый народ:утром запах Ивана-да-Марьи,ближе к полночи – наоборот.Мы едины, мой друг, мы едины, —хочешь ты или нет,и поэтому непобедимы,излучая невидимый свет.И пускай мы с тобой не знакомы,но зато мы с тобой не враги,не ослепшие от глаукомы,потерявшие зренье от зги.Темень-тьмущая – свет лучезарныйдвести лет, – даже больше уже:пионерлагеря и казармыпороднили на вечной меже.И когда улетим восвоясиот роскосмосов прочь и от nas —с мирозданьем налаживать связибудет некому после нас.Так, давай на дорожку присядемароматные травы куря,не считая ранений и ссадин,вопреки,

а не благодаря.

* * *

Не могу сказать, чтоб оченьтемперирован клавир:день октябрьский обесточен,небосвод убог и сир.Замолчавшие от страха,неизвестностью живя,мокнут птицы, и от Баха,как от ливня, вымок я.Что-то дуб поёт, как спьянуи, как спьяну, шепчет клён:Иоганну Себастьянулесопарковый поклон.Темперированный кое-как, а осенью вдвойне,я мечтаю о покоеи январской тишине.Что-то я разволновалсяи пускаю пузыри…Ну-ка, сердце, в темпе вальса:три-четыре, раз-два-три!

Мирон Карыбаев /Алматы/

Муха на фреске

Часть I

Из города в город,Адрес: родные сердца.Порой теряя опору,Никогда не теряя лица.Ты даёшь людям шансСказать себе «я живой!»Довольно странный способ жить жизнь,Но он твой.Кирилл Комаров, «Способ жить жизнь»

1

Константин Хан болел два раза в год.

В первый раз – во время крещенских морозов, когда влажный алма-атинский воздух промерзал до минус двадцати, а в Сайранском водохранилище прорубали иордань. В купель он окунаться не рисковал, но облиться холодной водой в ванной считал нужным. После этого неизменно слегал с простудой.

Во второй раз – в августе, когда очередной ливень приносил с собой не летнюю освежающую прохладу, не радость, не раздражение, но странную необъятную тоску, осознание скорого наступления осени. В такой день Хан выходил на улицу и бродил по городу, размышляя о бренности бытия, наступая на желтеющие листья, тщетно борясь с желанием напиться. Промокал до нитки и на следующий день вставал с температурой.

В то утро Константин проснулся раньше обычного, на самом рассвете, с больной головой и слезящимися глазами. Лечился водкой, поглядывая в окно на кубово-синее небо. К вечеру водка кончилась, и он уснул.

Открыл глаза и долго смотрел в обшарпанный потолок. Солнце светило в глаза, понукая встать, умыться, побриться, перестелить пропотевшее бельё и начинать новый день.

Сил хватило только на умывание. Опираясь на раковину и поглядывая на своё испитое лицо в зеркале, Хан понимал, что чувствует себя лучше, чем вчера. Температура вроде бы спала, ноги не подгибались, горло не болело.

Только очень хотелось пить. И именно жажда заставила его одеться, привести себя в порядок и выйти из дома.

* * *

Колокола отбили полдень. Константин Хан стоял за воротами и смотрел на церковь. Обводил взглядом изгибы ступенчатых арок, до рези в глазах всматривался в блики начищенных куполов, разглядывал проволокой закреплённый крест, внимательно наблюдал за поведением прихожан. Запоминал всё: темп шагов, выражение лиц, мельчайшее дуновение ветерка, сигналы машин за спиной.

Из дверей церковной лавки вышла женщина одухотворённого вида, на ходу складывая покупки в сумку. Загодя подготовила горсть мелочи, с улыбкой ссыпала её в ладонь попрошайки. Та рассыпалась в благодарностях, и женщина вышла за ворота.

Ни на Константина, ни на сгорбленную старуху на ступеньках перехода её доброты не хватило. Хан промолчал, а вот горбунья покрыла прихожанку матом и ещё долго верещала гневную бессмыслицу, до тех пор, пока из сторожки не вышел дворник и не пригрозил полицией. Блаженная она была или нет, но угроза сработала. После кистер [1] направился к Хану, размахивая метлой.

1

Кистер (кюстер) (нем. K"uster – пономарь, лат. custos – дворник, сторож, англ. sacristan – ризничий) – церковнослужитель-завхоз.