Крещатик № 93 (2021)
Шрифт:
Костя разуваться не стал, и Малик тоже. Зыбкий линолеум выложен газетами, заляпан краской. У дверей – чёрные пакеты. Один из них тонко звякнул, задетый ногой Малика. В коридоре – холсты, поставленные почему-то лицами к стенам. В зале – ровные ряды стеклотары и недописанная картина на подставке.
– Ты, видать, думаешь, что я алкаш, – Костя пнул попавшую под ноги бутылку, та откатилась к стене. – Что я законченный человек.
Малик промолчал. Он чувствовал, что вопрос риторический. Пахло краской, спиртом и куревом.
– Да, это так и есть, – продолжил Хан, не дождавшись ответа. – Но погляди-ка сюда.
Он указал на мольберт.
– Скажи, что ты видишь?
Малик подошёл ближе, пригляделся. Поверх тонких линий эскиза маслом написаны контуры церкви. Утреннее солнце отражается в золоте куполов, попрошайки сидят с протянутыми руками, прихожане с пустыми овалами лиц протягивают им милостыню.
– Церковь, – неуверенно ответил он. – Ту, возле которой мы с вами…
– А я, – прервал его художник, – вижу, что у попрошайки одна рука чуть длиннее другой, – он ткнул пальцем в упомянутую руку, и Малик признал, что она действительно длиннее. – Я вижу, что вот этот блик совершенно неправильной формы, я вижу, что вот здесь слишком резкий контраст, – он указывал на мельчайшие недостатки, всё распаляясь. После обернулся к Малику. – А когда я пьян, я их не вижу. Когда я пьян, я могу просто взять и нарисовать. Во-от, – он развёл руками, нервно зашагал по комнате.
– Это прекрасная картина, – попытался успокоить его Малик. – Этот… оттенок неба, эти тона…
– Оттенок неба! – всплеснул руками Хан. – Да кому есть дело до неба, когда блик неправильный! Вот представь… – он понизил тон. – Представь, что Микеланджело или кто там ещё писал фреску на потолке храма, писал долго и упорно, идеально отобразил каждую деталь, каждый мазок, но… на фреску села муха. И оставила след. И люди! – он повысил голос. – Люди смотрят на фреску и видят муху! А остальную фреску, прекрасную, замечательную фреску – нет!
– Я не вижу муху. Я заметил эти крохотные ошибки только тогда, когда вы на них указали.
– Но ты увидел! Ты признал эти ошибки, когда на них указали пальцем! А меня в дрожь бросает, когда я представляю, что к этой картине подходит человек более сведущий и тычет в неё пальцем! И говорит, что блик неправильный! И все смотрят! Молчи. Молчи, – он движением ладони остановил Малика, отвернулся к стене. – Я понимаю, что это чепуха, но как же это мешает…
Хан стоял, отвернувшись, со сжатыми кулаками.
– Так проблема не в алкоголе.
– Не-ет. Совсем не в алкоголе, – он сунул руки в карманы и снова зашагал по комнате, стараясь не смотреть на картину. – Проблема в том, что я таким уродился. А алкоголь – это не проблема, алкоголь – это решение. Во-от, – он остановился, поднял взгляд на Бродягу. – А ты, Малик, кто бы ты там ни был, подходишь ко мне и спрашиваешь, нет ли у меня каких историй. У меня нет историй. У меня есть незаконченная картина и… и всё.
Малик сжал губы, кивнул.
– И всё же… – достал из кармана блокнот, записал цифры. Круглыми глазами Костя смотрел на него. – Если вам потребуется помощь, позвоните, пожалуйста.
Хан взял протянутую бумажку, взглянул на неё. Перевёл взгляд на Бродягу.
– Со мной на «ты», – повторил он. – Если мне потребуется помощь? Ты странный человек.
Всё же он положил номер на стол, задумался. Побарабанил по дереву пальцами.
– Мне нужно купить краски. Раз уж ты так хочешь мне помочь, дай мне…
– Я куплю тебе краски, – заверил Бродяга.
– Откуда ты знаешь, какая краска мне нужна? Я сам пойду и выберу.
– Тогда пойдём вместе.
Хан нервно пожевал губу. Глаза бегали с Малика на холодильник.
– А, Бог с тобой, дают – бери, – наконец пробормотал он. – Хорошо. Пойдём, Малик. Уговорил.
Бродяга довольно усмехнулся. Начало было положено.
4
Константин Хан видел сон.
Слышал сон. Чувствовал сон. Он находился внутри сна и сном же являлся.
Белый лист, пустота. Точка – карандашная ли, оставленная ли шариковой ручкой или кистью, абстрактная ли, не имеющая ни длины, ни толщины. Бормотание на фоне – какая-то белиберда, не разобрать ни слова. Линия. Вторая, третья. Последняя почти завершает квадрат – почти, не попадает ровно в первую точку и снова идёт наверх, снова обводит квадрат, пытается исправить его, но только портит.
Быстрее и быстрее.
Линии становятся небрежней, голос бубнит громче, злее, раздражённей.
Ещё быстрее.
Некто невидимый уже даже не старается, а просто водит в исступлении чёрным по белому, квадрат превращается в сплошную невнятную каракулю, будто кто-то долго расписывал ручку, будто рисовал ребёнок или сумасшедший.
А голос уже кричит, голос захлёбывается от ярости, и всё быстрее и быстрее, всё небрежней, хуже, отвратительнее, посредственнее, кошмарнее, кривее, паршивее, сквернее, слабее…
– Х-а-а!
Знакомый потолок, и дурнота, и тяжёлая боль, будто жидкий свинец плещется в черепе и давит в глаза. Хан прикрыл веки и лежал, пытаясь отделить сон от действительности. Проклятое солнце светило прямо в мозг.
Костя медленно, с усилием приподнялся и вдруг понял, что в комнате он не один.
На табуретке, рядом с кроватью, по пояс голый, сидел молодой человек. Длинные чёрные волосы падали на изнурённое лицо, на груди раскачивался не крестик, но какое-то странное украшение: узкий металлический цилиндр длиной эдак в палец. В руках – шитьё, иголка застыла в поднятой руке. Затуманенные припухшие глаза наблюдают за ним.
Малик, Бродяга.
– Ч-что случилось? – с трудом произнёс Костя. Малик вздохнул и воткнул иголку в ткань.
Пахло блевотой. Он опустил взгляд и увидел возле кровати тазик с мутной жижей.
Хотелось пить.
– Мы купили красок. Тех, что тебе были нужны. Это ты помнишь? – устало начал Бродяга.
Хан с трудом сел на кровати, положил голову на ладони.
– Да. Это я помню.
– Мы пришли сюда, и ты стал писать картину.
– Да. Я стал рисовать.
Хотелось пить.