Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)
Шрифт:
При последних словах командира на губах штурмана промелькнуло что-то наподобие улыбки, как будто лицо подсветилось солнечным зайчиком, а глаза наполнились слезой. Заметив это, Мельник понял, что видит отражение непроизвольного радостного движения души. Радости не столько за себя, сколько за своего летчика, товарища, которого он очень подвел. Комиссар тоже подал на прощание руку:
– Будь здоров, Гарифов!..
Мельник не торопясь закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, повернулся к Наконечному:
– Вот так, Гавриил Александрович. Поднялся человек на ноги, а оказался на пустом месте. Будто бы и не жил. Рад, что ему простили прошлое, а ведь начать биографию заново не так-то просто.
– Всякое в жизни бывает. Русанов вот третью войну воюет, два ордена имеет самых высоких, а заместителем мне определили Митрохина. С нашим мнением не посчитались, а в должностях утвердили. Попробуй, разберись…
Он загасил свою папиросу. Открыл дверь в коридор:
– Заходите!
– Лейтенант Ловкачев по вашему вызову явился!
– Хорошо, что прибыл! – Наконечный направился к рабочему столу. – Садись! Будем думать, что с тобой делать.
Такой прием, видимо, обескуражил лейтенанта. Лицо его стало пунцовым, отчего казалось, светлые волосы превратились в дым над костром. Взволнованность выдавали и руки, которые непрестанно двигались, но не находили нужного положения.
Мельник пришел ему на помощь:
– Ловкачев, командир не случайно сказал насчет подумать… Попробуйте представить себя на нашем месте и оценить человека, который, будучи летчиком, заявил с началом войны, что он не успел закончить программу переучивания и не готов к боевым полетам. А позже, находясь на фронте, не сделал не только ни одного вылета на боевое задание, но и учебного полета, чтобы подготовить себя к бою с врагом. Красивый, высокого роста мужчина, самый образованный и более зрелый по возрасту среди молодежи полка бегал по аэродромам с флажками, выпуская в бой младших лейтенантов и сержантов, у которых и жизненный, и летный опыт был еще меньше.
– Конечно, в этом есть и моя вина, и вина его командира эскадрильи, – вмешался Наконечный. – Мы не готовили лейтенанта, но пилот и не настаивал, как говорится, не рвался в бой. На твоих глазах, Ловкачев, погиб полк. Вспомни, сколько ты стоял над могилами. И ни разу не пришел после похорон с требованием, именно с требованием дать тебе тренировку… Если бы в случившемся я не обвинял себя и Митрохина, то у нас сегодня и разговора не было бы. Формально двадцать второго июня ты был прав. Но позже – извини!.. Меня и тебя надо судить вместе. Меня за то, что в полку стало возможным скрытое дезертирство, а тебя – за уклонение от ведения боевых действий.
Наконечный замолчал и стал закуривать. За ним достал папиросу и Мельник.
– Насчет суда, командир, наверное, многовато. Ну, а в том, как вел себя Ловкачев на фронте, можно обвинить многих. И меня, и партийное бюро полка в том числе. Тебя, Ловкачев, оправдать нельзя, но справедливость требует сказать, что мы, начальники, не проявили необходимой настойчивости. Подчинились обстоятельствам.
Ловкачев встал:
– Товарищ командир, разрешите мне сказать!
– Говори.
– Никакие слова не могут быть приняты в мое оправдание. Что тут говорить, виноват. – Голос его дрогнул. – Одно прошу, возьмите в полк… Если повторится что-нибудь подобное, тогда судите…
– Не хотели тебя брать. Но есть ходатаи у тебя. Есть и долг перед погибшими, перед Родиной и ее народом. – Наконечный встал. – Но запомни, сегодняшний разговор на всю жизнь. И не вздумай еще раз ловчить. Есть вопросы?.. Фрол Сергеевич, у тебя?..
– По-моему, все ясно. Все акценты расставлены правильно. Пусть идет к начальнику штаба и докладывает, что оставлен в полку.
Лейтенант вышел и тихонько, без стука, прикрыл дверь. Мельник, проводив взглядом летчика, повернулся к командиру с желанием выразить свое отношение к состоявшемуся разговору. Но вид Наконечного заставил его молчать. Гавриил Александрович, ссутулившись, внимательно разглядывал дымок от папиросы, которую держал в руке. Уловив в этой позе глубокую задумчивость, Фрол Сергеевич не решился нарушить командирское «уединение» мыслей, предполагая, что причина их в последнем разговоре. Незаметно для себя он тоже начал думать о Ловкачеве, вернее даже не о нем, а о том, что было связано с его именем.
– Комиссар, может быть, мы делаем ошибку с Ловкачевым? – Наконечный говорил медленно, с расстановкой, видимо, еще продолжая внутренний спор. – Трус он. Чует мое сердце: опять найдет какую-либо причину и воевать не будет.
– Мое мнение таково, командир: он в прошлом году, да и сейчас действует обдуманно, во имя достижения определенной цели. Мне думается, в первые дни у него не было скрытого умысла, а проявилась неуверенность в своих силах. Но потом, когда ему Митрохин и другие простили отказ, он решил выждать, присмотреться к войне и в этом проявил незаурядную волю, большую изобретательность и заставил себя пройти через насмешки и презрение бывших его товарищей. Был на глазах у начальства старательным и активным, мотался по госпиталям и вынужденным посадкам, занимался всем, кроме полетов. А теперь решил, что пора и ему воевать: фашистов погнали обратно. Извини, может, это будет и категорично, но для тебя скажу: умный и хитрый, себе на уме, в другой полк не хочет – думает о характеристике, вот и решил остаться.
– Пожалуй, ты прав, Сергеевич. Именно решил. Но без доверия тоже нельзя. Так что не будем себя казнить. Будем считать, что на данном этапе мы правильно поступили. А жизнь сама разберется.
Не прошло и недели, как формирование было закончено. Все «лишние» командиры и специалисты были отправлены в основной городок. В «Орлином гнезде», как прозвали свое жилье люди нового полка, остались только свои. Людей стало меньше, новеньких оказалось совсем мало, и только летчики, а полк получался едва ли больше трети того, что начинал войну.
Осипов и Пошиванов в боевом расчете полка стали командирами звеньев. Опять попали в одну эскадрилью, которую вновь принял Русанов.
Полк стоял на плацу… Зачитан приказ о формировании. Часть получила права гражданства.
Наконечный скомандовал:
– Полк под знамя, смирно!
Русанов не торопясь развернул полотнище, взял древко не по-военному в обе руки, поднял знамя перед собой и торжественно понес его от здания, где был штаб, к строю. Вышел на середину, остановился перед фронтом полка и теперь уже поставил его к правой ноге.