Крестная дочь
Шрифт:
Голубев переполз на другую сторону крыши. Если пришли чужие, надо сидеть тихо и ни о чем не беспокоиться. Проезжий люд тут надолго не задержится, – страшно. Если явились те самые люди, которых они ждут, Рифат даст знак: он выстрелит первым, с близкого настояния, чтобы наверняка. Или выкрикнет фамилию одного из гостей – Зубов. Тогда Голубев сверху угостит дорогих гостей картечью. Завтра чуть свет они соберут манатки и отправятся в обратный путь. Хорошо бы так.
Когда джип вылез из оврага и впереди показались стены глинобитных домов с темными провалами окон, Тайм сзади толкнул в плечо Зубова, сидевшего за рулем.
– Останови. На крыше того дома что-то блеснуло. Вроде как стеклышко.
– Какое
– Я тебе говорю: что-то блеснуло и пропало, – Таймураз беспокойно ерзал на сидении. – Будто стекло. Не нравится мне все это. Я тебе сказал, что в этом Первомайце живых людей нет. А с мертвяками я встречаться не хочу.
– Ты веришь в оживших мертвецов?
– Верить – не верю, – Тайм вытер нос рукавом пиджака. – Но опасаюсь. Подожду вас здесь, в овраге. А вы катитесь дальше, если жить надоело. Послушай меня, – Таймураз вцепился пятерней в куртку Зубова. – Надо дождаться рассвета в степи, в овраге. А утром мы вернемся.
– Нет времени дожидаться рассвета, – Зубов едва не выругался. – На хвосте погоня. Дорогой ты молчал, а сейчас моча в голову ударила. Мертвецов испугался.
– Послушай я что скажу, – не отставал Тайм. – В прежние времена, давно, тут был поселок, не самый маленький. Даже спецшкола стояла для сирот и трудных подростков, ее открыли на территории мастерской по выделки шкур. Однажды ночью сироты повесили директора на спортивном турнике. Во дворе, прямо под окнами учебного корпуса. Директор был женатый немолодой человек, из местных. Щуплый такой, костлявый. Всегда ходил как-то неуверенно и сильно сутулился. Лет пятьдесят ему было или около того. А парни сделали кроткую петлю из стальной проволоки и вздернули беднягу. Но сначала железным прутом сломали ему руки, чтобы не хватался за перекладину. Из-за чего все случилось, никто уж не помнит. Наверное, тот директор влепил двойку или затрещину трудному сироте. Ему нашли замену, но и новый директор не долго проработал. Тоже сироты постарались. Такая страсть… Не дай бог во сне приснится.
– Откуда тебе это известно? – спросил Зубов.
– Ну, земля слухами полнится, – Тайм загадочно шмыгнул носом. – Поэтому я туда не ходок.
– Хрен с тобой. Если призраки не дают покоя, оставайся. Лена, и ты выходи с ним. Береженого бог бережет. Я свистну, когда разбужу этого Гафурова.
Панова покосилась на Таймураза, скорчила брезгливую гримасу.
– С этим гадом я не останусь. В овраг он со мной пойдет. Размечтался…
Таймураз распахнул в дверцу, отступил в сторону и пропал в кромешной темноте. Мигнув стоп-сигналами, машина тронулась. Постояв минуту, Таймураз медленно побрел к оврагу. Он прошагал метров сто, остановился, оглянулся назад. Фонари джипа скрылись за углом ближней хибары. Свет фар растаял в темноте почти без остатка. Тайм постоял минуту в задумчивости. Ветер дул в лицо, глаза слезились от пыли, на душе было неспокойно. Он повернул назад, но взял левее, чтобы зайти с другой стороны. Через пару минут перелез невысокий забор, оказался в каком-то дворе.
Глаза уже привыкли к темноте. Чтобы различать контуры строений, хватало тусклого света луны. Тайм раскрыл самодельный нож с обоюдоострым клинком, зажав рукоятку в левой руке, медленно двинул дальше в темноту.
Рувинского выдернули из камеры под вечер, засунули в следственный кабинет, конвойный закрыл дверь, и наступила тишина. Юрист просидел в одиночестве полчаса, ожидая, когда появится некто Вадим Сергеевич Кобзев, мужик, который вел его дело. Когда, утомленный ожиданием, недобрыми предчувствиями и головной болью, он смежил веки и стал массировать кончиками пальцев глазные яблоки, дверь неожиданно распахнулась, на пороге появился Девяткин. Рувинский обрадовался как ребенок, подскочил с места, но Девяткин, мрачный и усталый, махнул рукой, мол, сиди и не рыпайся.
– Читал материалы розыскного дела, – он уселся
– Я защищаюсь как могу, – выпалил Рувинский. – По закону я имею право не давать показания против самого себя.
– Кстати, как тебе следователь? Он у нас новенький. Из области перевели, с повышением в звании. Говорят, настырный.
– Следователь? – переспросил Рувинский. – Господи, если это следователь, то я солист оперного театра. Совершенно тупой, кондовый мужик. Сразу видно, что его от сохи только что оторвали. И упрямый, как последняя сволочь. Он не допускает на допросы адвоката. Он не верит ни одному моему слову. Пока он только пыхтит в две дырки и сжимает свои кулачищи. Еще немного и начнется рукоприкладство. Я боюсь боли. А меня истязают. В камере сидит какой-то уголовник беспредельщик. Настоящий садист.
Рувинский расстегнув рубашку, потер ладонью печень и тихо застонал.
– Сделайте что-нибудь, – он всхлипнул. – Помогите.
– Чем? Ты хочешь, чтобы я притащил сюда пару правозащитника из Хельсинской группы? Активиста общества зеленых? И заодно уж какую-нибудь полоумную бабу из Комитета солдатских матерей?
– При чем тут баба? И Комитет солдатских матерей?
– А при чем тут твоя демагогия? Вот что скажу. Я сам в уголовке не первый год. И знаю точно: никто не отмажется, если у обвинения в колоде одни тузы. Два гаврика торчали во дворе и видели, когда ты выходил из подъезда, где жила покойная гражданка Людмила Стаценко. И случилось это в тот самый час, когда и произошло убийство. Они запомнили номер твоей машины. Мужчины серьезные, непьющие. Один – кандидат наук. Другой…
– Я не знаю, каких сраных наук он кандидат, только меня там не было. Понимаете? Я ночевал дома. Один. Я не хожу по всяким сомнительным бабам.
– На квартире пострадавшей найден бумажник и пистоны с твоими пальцами. Сотенные купюры. Отпечатки свежие. Ну, чего еще надо?
– И вы мне не верите, – взвился Рувинский. – Произошла ошибка. Это не моя машина. Не мой бумажник.
– Так все говорят. Хоть бы чего свеженькое придумал.
– И денег моих там быть не могло.
– Быть не могло, но они там оказались. Ладно, ты это все следователю расскажешь, а потом на суде, – Девяткин устало махнул рукой, давая понять, что дальше слушать ему скучно. – Ты мне вот что скажи: эта девчонку, ну, которую ты прибрал… Она хоть стоит того, чтобы из-за нее на казенную баланду садиться? Можешь говорить, тут нет прослушки.
– Бросьте, ни одна баба этого не стоит.
– Ну вот, до тебя начинает доходить. М-да… Жаль, что ты поздно понял эту простую истину. Ты вообще-то ревнивый? Чего между вами случилось? Я не для протокола. Из любопытства интересуюсь. У нее другой мужик нарисовался? А ты сразу за нож, да?
– Господи… Если так дальше пойдет, я скоро с ума спрыгну. Я знал, что менты сумеют в пять минут сшить любое дело. На заказ. Но чтобы так нагло… Слушайте, бога ради, свяжитесь с Олейником. Расскажите ему обо всем. Он не пожалеет денег, чтобы вытащить меня отсюда. Вы неплохо заработаете. Впрочем, что я говорю. Вы обеспечите себе старость… Речь идет о больших деньгах. Я вас умоляю. Хотя бы устройте мне перевод в другой СИЗО.
– Это вне моей компетенции.
– Сейчас ночь. А ночные допросы запрещены законом.
– Когда убийцы вспоминают о законе – это смешно.
– Бросьте пороть ахинею, я не убийца, – Рувинский всхлипнул. – Хоть что-то вы можете сделать? Неужели вам не нужна солидная премия? Неделя такой жизни и вы не получите ни шиша, потому что к тому времени меня вынесут отсюда вперед копытами. И упакуют в сосновый ящик.
Юрист опустил локти на стол, уткнулся лицом в раскрытые ладони. Девяткин терпеливо ждал, когда кончится сцена со слезами. Толкнув Рувинского в плечо, протянул ему свежий платок. Всхлипнув последний раз, адвокат вытер щеки. Девяткин вложил в дрожащую ладонь трубку мобильного телефона.