Крестный отец
Шрифт:
— Ладно, это моя проблема, Том, — сказал Санни, — мне и решать ее. А ты продолжай вести переговоры и контролировать текущие дела. Возвращаемся к обычной работе и посмотрим, куда кривая вывезет. Тогда и будем думать дальше. У Клеменцы и Тессио людей достаточно, чтобы выставить дуло против дула, хоть они впятером, а мы в одиночку, если уж они захотят сразиться. А на крайний случай «заляжем на матрасы».
Вывести из игры негров-букмекеров в Гарлеме оказалось достаточно просто: полиция получила необходимую информацию и навела порядок. Причем сделала это с особым удовольствием. Тогда еще существовали расовые предрассудки, и ни один полицейский не стал бы брать отступного у черномазого. Санни оказался прав: проблем с Гарлемом не было. Все решилось само собой.
Пять Семей, однако, не дремали, а нанесли
Теперь выбора не оставалось. Война вступила в опасную фазу, и Санни отдал команду доверенным «залечь на матрасы».
Наскоро оборудовали две квартиры в городе, завезли туда необходимое количество постелей, холодильники с продуктами, оружие и боеприпасы. В одной квартире обосновался Тессио со своими людьми, в другой — команда Клеменцы. К каждому букмекеру приставили телохранителя. Но Гарлем перешел на сторону неприятеля, и пока с этим ничего нельзя было поделать. Затраты становились все больше, а размеры прибыли все сокращались.
В ближайшее время выяснилось — и это было особенно неприятно для Санни, — что Семья Корлеоне переоценила свои силы. Объяснялось это легко. Дон все еще болел и не мог активно участвовать в решении насущных задач, не мог подключить политическую мощь своих приятелей из высших сфер. За целое десятилетие мирной жизни боевые подразделения Семьи и капитаны, Тессио и Клеменца, во многом утратили гибкость и энергию. Клеменца был теперь прекрасным администратором и толковым исполнителем, но вдохновенной юношеской пылкости, конечно, не осталось, как не осталось и способности лично повести за собой людей, что крайне необходимо уметь любому военачальнику. Тессио, при всем его цепком уме, значительно потерял в натиске, стал осторожным скептиком, предпочитающим борьбу за кулисами, а не лицом к лицу с противником. Теперь он не обладал не только былой беспощадностью, но и решимостью, и поднимал свой отряд, лишь преодолевая самого себя.
Кроме того, Том Хейген, прекрасный советник в условиях мирной жизни, не годился для этой роли во время войны, несмотря на все свои таланты, он не был сицилийцем, и тут положение тоже не поддавалось исправлению.
Поэтому, объявив войну Большой пятерке, семейство Корлеоне вступило в нее не в лучшей своей форме. Санни знал изъяны своего войска, но знал и то, что устранить их не в его силах. Он не был доном, а значит, не имел права решать кадровые вопросы. Сместить доверенных и советника мог только Вито Корлеоне. Да и вообще серьезные перестановки в верхах только усугубили бы ситуацию, напугав рядовых сотрудников Семьи, и без того пребывающих в сомнительном состоянии. А паника всегда чревата малодушием и изменой.
Санни намеревался вести открытые боевые действия, пока дон не будет в силах принять на себя бразды правления. Но учитывая опасность обстановки, предательство гарлемских «банкиров» и террор, нависший над букмекерами, он занял круговую оборону и стал готовиться к решительному удару. Такой удар следовало нанести в самое сердце противника — и бить без промаха.
Санни решил обезглавить разом все пять Семей. Это была грандиозная операция, и если бы ее удалось осуществить, фортуна повернулась бы лицом к семейству Корлеоне.
За главами всех пяти Семей организовали пристальную слежку. Однако уже неделю спустя все пятеро вожаков попрятались в глубокие норы и носа не высовывали на поверхность. Очевидно, тоже перешли на лежачее положение.
Война между империей Корлеоне и Большой пятеркой зашла в тупик: все находились в осаде.
ГЛАВА 18
Америго Бонасера обычно ужинал дома, потому что его похоронная контора находилась всего в нескольких кварталах, на Мальборо-стрит. Отужинав, он, как правило, возвращался на работу, считая своим долгом утешить скорбящих родственников и друзей покойника, которые по вечерам приходили проститься в затемненные залы конторы Бонасеры. Гробовщик относился к своей профессии без цинизма, игнорируя шуточки, черный юмор и тому подобное. Но его от них коробило, и никто из близких, разумеется, не позволял себе в его присутствии отпустить анекдот на погребальные темы. Он требовал уважения к своему занятию, из поколения в поколение кормящему род Америго и ничуть не менее достойному, чем любое другое. В тот день Америго Бонасера ужинал, как обычно, в своей добротно обставленной столовой, где по углам резного буфета стояли золоченые статуи Девы Марии и серебряные подсвечники с зажженными под красным стеклом свечами. Жена тоже сидела за столом. Прежде, чем приступить к супу, Бонасера достал пачку сигарет «Кэмел» и глотнул доброго американского виски. Жена разливала суп из супницы по тарелкам. Дочь они отправили на время в Бостон, к сестре жены, чтобы бедная девочка сменила обстановку и понемножку пришла в себя после нанесенных ей увечий. Будь трижды прокляты во веки веков негодяи, поднявшие на нее руку! Хорошо, что дон Корлеоне восстановил справедливость.
За супом жена спросила:
— Ты и сегодня собираешься работать?
Америго Бонасера кивнул. Жена относилась с должным пиететом к профессии мужа, но без глубокого понимания. Например, она не могла взять в толк, что не только техническая сторона процедуры имеет значение. Ей, как и многим, казалось, что ему платят за умение обрядить и прибрать усопшего покрасивей, чтобы казался почти живым. Действительно, в деле оформления трупа с ним вряд ли кто другой мог сравниться, его мастерство достигало высот искусства. Но куда важнее, с его точки зрения, был тот психологический настрой, которого он умел достичь, присутствуя лично во время ночных бдений у гроба. Когда осиротевшая семья сходилась у ложа смерти, только он, Бонасера, умел удержать церемонию на скользкой грани между искренним горем и официальным мероприятием, поскольку он, словно привратник, находился вблизи от разверстых врат смерти. Его серьезное лицо давало поддержку и утешение скорбящим, его низкий приглушенный голос словно специально предназначался для траурных речей. Не было равных Бонасере в организации погребения, когда приходилось в одно и то же время утешать рыдающих и одергивать несдержанных, позаботиться о детях, до которых никому не было дела в тяжелый час, и не оставить особым вниманием вдовца или вдову. Словом, если клиент однажды воспользовался услугами похоронной конторы Америго Бонасера, в следующий раз, когда выпадал роковой час, о другом гробовщике не могло идти и речи. Так что не зря он тратил свои вечера и ночи на бдения вместе с родственниками у последнего одра.
Обычно ему удавалось немножко вздремнуть после ужина, прежде чем возвращаться в контору. Отдохнув, он ополаскивался под душем, заново брился, тщательно припудривал щеки, чтобы скрыть синеву. Заново чистил зубы, переодевался в чистое, похрустывающее от крахмала белье и белоснежную сорочку, надевал темный, подобающий случаю костюм, матово-черные туфли, повязывал черный галстук. Несмотря на траурные тона одеяний, Бонасера умудрялся выглядеть во всем этом не пугающей черной фигурой, а другом скорбящих. Волосы гробовщика всегда сохраняли ровный черный цвет, что достигалось с помощью краски и выглядело бы несколько вульгарно для итальянца его поколения, если б не профессиональные соображения: естественная с проседью шевелюра разрушала гармонию образа. А он считал, что все в облике должно составлять единое целое.
Следом за супом жена поставила перед Америго маленький бифштекс с овощами — он был воздержан в еде. Покончив с ужином, он выпил чашку кофе и закурил сигарету «Кэмел». Мысли о дочери то и дело возвращались к нему. Теперь она никогда уже не будет сама собой. Ей почти вернули былую красоту с помощью пластической операции, но кто мог вернуть спокойствие и прелесть ее глазам, в которых, казалось, навсегда застыл страх маленького затравленного зверька? Когда Бонасера ловил взгляд дочери, в его душе поднималось отчаяние. Поэтому он и решился отправить ее на время в Бостон. Все пройдет в конце концов. Время — лучший лекарь. Кому-кому, а Бонасере хорошо известно, что и боль, и страх проходят, неизменна только смерть. В силу своей профессии он стал оптимистом.