Крестный отец

Пьюзо Марио

Санни протянул сборщику пошлины доллар и стал ждать сдачу. Сейчас ему не терпелось поднять окошко: ветер с океана выстудил всю машину. Человек в будке, как назло, замешкался, считая монеты… так, теперь этот косорукий болван просыпал деньги на пол. Раззява. Сборщик нагнулся, подбирая мелочь, его голова и плечи скрылись из виду.

В этот миг Санни обратил внимание, что машина впереди не уехала, а стала чуть поодаль, по-прежнему загораживая ему проезд. Одновременно он заметил боковым зрением, что в неосвещенной будке справа тоже есть человек. Но он не успел сопоставить одно с другим, потому что из стоящей впереди машины вышли двое и направились к нему. Сборщик пошлины все не появлялся в окне будки. И тут, в какую-то долю секунды, когда еще

ничего не случилось, Сантино Корлеоне понял, что ему пришел конец. В это короткое мгновение душа его была светла, ярость бесследно испарилась, словно подспудный страх, обратясь наконец-то насущной явью, очистил этого человека от зла.

В непроизвольном порыве к жизни его мощное тело вломилось в дверцу «Бьюика», высадив из нее замок. Человек в неосвещенной будке открыл стрельбу; могучий торс Санни Корлеоне уже вываливался из машины, когда его настигли пули, — одна попала в голову, другая в шею. Двое, которые приближались спереди, вскинули оружие — и человек в будке перестал стрелять; туловище Санни распласталось по асфальту, только ноги застряли в машине. Двое изрешетили выстрелами в упор поверженное тело и пинками изуродовали Санни лицо, больше с целью запечатлеть на нем следы телесной, человеческой силы.

Прошли считаные секунды, и все четверо — трое убийц и мнимый сборщик пошлины — уже неслись на своей машине к парковой автодороге Медоубрук, берущей начало за Джоунз-Бич. Путь всякому, кто вздумал бы их преследовать, преграждали «Бьюик» и тело Санни, распростертое в проезде между будками, — впрочем, когда телохранители Санни, подоспев через несколько минут, увидели его, они и не подумали пускаться в погоню. Они широко развернулись и поехали в обратном направлении, к Лонг-Бич. У первого придорожного телефона-автомата один из них выскочил из машины и позвонил Тому Хейгену. Отрывистой скороговоркой сказал:

— Санни убит, попал в засаду у Джоунз-Бич.

— Ясно. — Голос Хейгена был совершенно спокоен. — Гони к Клеменце — передайте, чтобы немедленно выезжал сюда. Он вам скажет, что делать дальше.

Хейген вел этот разговор по телефону, висящему на кухне; здесь же, в ожидании приезда дочери, хлопотала мама Корлеоне, готовя для нее закуску. Ему удалось сохранить самообладание — женщина не заподозрила ничего худого. Не оттого, впрочем, что не могла бы при желании, — просто за долгие годы совместной жизни с доном она убедилась, что куда разумнее не замечать. Что, если ей необходимо узнать плохую новость, ее и без того не замедлят сообщить. А если такой необходимости нет, она спокойно обойдется без неприятных новостей. Она нисколько не стремилась разделять со своими мужчинами их неприятности — они-то разве стремились разделять женские тяготы? И миссис Корлеоне невозмутимо продолжала накрывать на стол, кипятить воду для кофе. Ее житейский опыт свидетельствовал, что боль и страх не притупляют чувство голода, ее житейская мудрость гласила, что боль переносится легче за едой. В ней все воспротивилось бы, если б врач принялся успокаивать ее таблетками, — другое дело горячий кофе с хлебушком, хотя, конечно, какой спрос с женщины, представляющей иную, более примитивную культуру.

И потому она дала Тому Хейгену беспрепятственно уединиться в угловой комнате, где обычно происходили совещания и где Хейгена, едва он затворил за собою дверь, сотрясла такая безудержная дрожь, что пришлось опуститься на стул, втянуть голову в судорожно сведенные плечи, стиснуть между колен сложенные ладони и, сгорбясь, сидеть так, словно бы молясь силам зла.

Он знал теперь, что не годится на роль consigliori, когда идет война. Он позволил Пяти семействам провести, одурачить себя мнимым смирением. Враги затаились и притихли, а тем временем исподволь готовили западню. Подготовились — и стали ждать нужного момента, держали свои кровавые лапы при себе, не поддаваясь на откровенные провокации неприятеля. Дожидались удобного случая нанести один, но страшный удар. И дождались… Никогда

бы не изловить им на такую удочку старого Дженко Аббандандо — этот учуял бы недоброе, выкурил их из норы, утроил бы меры предосторожности. И, вместе с горечью этой правды, Хейген не переставал ощущать горечь своей утраты. Санни был ему настоящим братом — его спаситель, герой его отроческих лет. Санни по отношению к нему никогда в жизни не проявлял низости или хамства, всегда обращался с ним любовно, кинулся обнимать его, когда его отпустил Солоццо. Радость Санни, что они снова вместе, была неподдельна. И то, что из него вырос бандит — жестокий, необузданный, беспощадный, — для Тома Хейгена ничего не меняло.

Он сбежал из кухни, чувствуя, что не в силах сказать маме Корлеоне о гибели Санни. Он никогда не называл ее мысленно матерью, как называл дона отцом, а Санни — братом. Хотя и был к ней привязан, как был привязан к Фредди, Майклу, Конни. Как к человеку, от которого видел много добра, но не любви. Однако сказать ей он все-таки был не в силах. За немногие месяцы эта женщина лишилась всех сыновей — Фредди был сослан в Неваду, Майкл скрывался на Сицилии, спасая свою жизнь; теперь убит Сантино. Которого из трех она любила больше? Она никогда этого не показывала…

Минуты смятения продолжались недолго. Хейген вновь овладел собой, придвинул к себе телефон и набрал номер Конни. Долго слушал гудки, потом в трубке раздался ее шепот.

Хейген мягко сказал:

— Конни, это Том. Разбуди-ка мужа, мне надо с ним поговорить.

Она еще тише, испуганно отозвалась вопросом:

— Том, что, Санни приедет к нам?

— Нет, — сказал Хейген. — Санни не приедет. Насчет этого можешь не волноваться. Просто поди разбуди Карло и скажи, что мне очень нужно с ним поговорить.

В голосе Конни послышались слезы:

— Том, он меня избил, я боюсь, он опять начнет, если узнает, что я звонила своим.

— Не начнет, — сказал Хейген ласково. — Мы с ним поговорим, и он образумится. Все будет хорошо. Скажи ему, что это важно — очень важно. Пусть обязательно подойдет, ладно?

Прошло минут пять, пока ему ответил голос Карло — сонный, полупьяный. Чтобы привести его в чувство, Хейген заговорил очень резко:

— Слушай меня, Карло. Сейчас я скажу тебе страшную вещь. А ты, будь добр, приготовься — потому что, когда я скажу ее, ты будешь отвечать нормально, обыкновенно, как будто не услышал ничего особенного. Я предупредил Конни, что у нас важный разговор, поэтому сочини что-нибудь для нее. Например, что на семейном совете решили переселить вас сюда, в один из особняков, и поставить тебя на настоящую работу. Что дон, желая поправить дела у вас в семье, решил все же дать тебе возможность показать себя. Ты понял?

В голосе Карло прорезалась надежда:

— Ага, усек.

Хейген продолжал:

— С минуты на минуту к тебе должны постучаться мои люди, которым велено увезти тебя из дому. Скажи им, чтобы сначала позвонили мне. И только. Ничего, кроме этого. Я отменю распоряжение, велю им оставить тебя с Конни. Все понял?

— Да-да, уразумел, — с готовностью отозвался Карло.

Кажется, сообразил наконец, что Хейген неспроста так тщательно его подготавливает — что новость, видимо, в самом деле нешуточная.

Теперь Хейген рубанул сплеча:

— Только что убили Санни. Молчи, ничего не говори. Когда ты спал, Конни позвонила ему, он ехал к вам, и я не хочу, чтобы она это знала, — пусть догадывается, но не знает наверняка. Иначе будет думать, что это она виновата. Так вот. Сегодня ты останешься дома, при ней — и ничего ей не скажешь. Ты с ней помиришься. Будешь вести себя как идеальный, любящий супруг. И выдержишь эту роль по крайней мере до тех пор, пока она не родит. Завтра утром кто-нибудь — либо ты, либо дон или, может быть, ее мать — скажет Конни, что ее брата убили. И ты тогда будешь рядом с ней. Вот чего я хочу от тебя. Сделай мне это одолжение, и за мной тоже не пропадет. Я достаточно ясно выражаю свою мысль?