Крестоносцы
Шрифт:
— Как не дать, дал. Во всем я дал клятву быть вам послушным, только не в том, чтобы покидать вас. Коли вы, ваша милость, меня прогоните, так я за вами поодаль поеду, чтобы в нужде быть у вас под рукой.
— Я тебя не гоню и не стану гнать, — ответил ему Збышко, — но что же это за неволя такая, что никуда не могу я услать тебя, хоть и в дальний путь, и ни на один день не могу от тебя отвязаться? Не будешь же ты вечно стоять надо мной, как палач над невинной душою. А коли и случится битва, чем же ты мне поможешь? Я не говорю про войну, на войне все люди воюют, а на поединке ты ведь за
— Как так, ваша милость?
Тогда Збышко рассказал ему обо всем, что слышал от Миколая из Длуголяса, о том, как комтуры не могли признаться, что убили де Фурси, и обвинили в этом его и будут поэтому искать отомстить ему.
— А схватят они тебя, — заключил он свой рассказ, — так ведь не оставлю же я тебя в лапах у этих собак, и сам тогда могу сложить голову.
Помрачнел чех, услышав эти слова; он понимал, что господин его прав, однако еще пытался поставить на своем.
— Да ведь и на свете уж нет тех, кто видал меня: одних, говорят, старый пан из Спыхова перебил, а Ротгера вы убили, ваша милость.
— Тебя слуги видали, они тащились поодаль, да и старый крестоносец жив, сейчас он, наверно, в Мальборке, а коли нет его еще там, так приедет; даст Бог, магистр его вызовет.
На это чеху нечего было больше сказать, и они в молчании ехали до самого Спыхова. Там они застали всех готовыми к бою; старый Толима ждал, что либо крестоносцы учинят набег на городок, либо Збышко, вернувшись, поведет их на выручку старого господина. Повсюду на проходах через болота и в самом городке стояла стража. Крестьяне были вооружены, да им и не внове была война, и они весело ждали немцев, надеясь на богатую добычу. В замке Збышка и де Лорша принял ксендз Калеб и после ужина показал им пергамент с печатью Юранда, на котором ксендз собственноручно записал со слов рыцаря из Спыхова его последнюю волю.
— Написал я его духовную, — сказал ксендз, — в ту ночь, когда уехал он в Щитно, — не надеялся он домой вернуться.
— Почему же вы мне ничего не сказали?
— Не мог я сказать, он мне на исповеди признался, что хочет сделать. Вечная ему память, упокой, Господи, его душу…
— Не молитесь вы за упокой души его, он еще жив. Я знаю это от крестоносца Ротгера, с которым я бился при дворе князя. Между нами был Суд Божий, и я убил его.
— Так и подавно не воротится Юранд… Одна только надежда на Бога!..
— Я еду с этим рыцарем, чтобы вырвать его из их рук.
— Не знаешь ты, видно, рук крестоносцев; а уж я-то их знаю — пятнадцать лет прослужил я ксендзом в их краю, покуда Юранд не приютил меня в Спыхове. Один Бог может спасти Юранда.
— И может помочь нам.
— Аминь!
Затем ксендз развернул духовную и стал ее читать. Все свои земли и все достояние Юранд завещал Данусе и ее детям, а если она умрет без потомства, то ее мужу Збышку из Богданца. В конце духовной он поручал опеке князя исполнение своей последней воли: «Буде что не по закону, дабы князь своей властью рассудил». Эта приписка была сделана потому, что ксендз Калеб знал только каноническое право, а сам Юранд, вечно занятый войной, был знаком только с правом рыцарским. Прочитав духовную Збышку, ксендз прочел ее и начальникам спыховской стражи, которые тут же признали молодого рыцаря своим господином и дали присягу повиноваться ему.
Начальники думали, что Збышко тотчас поведет их на выручку старого господина, ибо в груди их бились суровые сердца и они жаждали битвы, да и к Юранду были привязаны. Опечалились они, когда узнали, что им придется остаться дома и что один только молодой господин с горсточкой слуг отправится в Мальборк не затем, чтобы воевать, а затем, чтобы челом бить на комтуров. Разделял с ними печаль чех Гловач, хоть и рад он был, что так умножились богатства Збышка.
— Эх, — сказал он, — кто бы порадовался, так это старый пан из Богданца! Уж он бы завел тут порядок! Что Богданец по сравнению с таким имением!
А на Збышка напала вдруг такая тоска по дяде, какая часто нападала на него в трудную минуту жизни, и, повернувшись к оруженосцу, он сказал ему не раздумывая:
— Чем сидеть тут попусту, поезжай-ка в Богданец, письмо отвезешь.
— Уж коли нельзя мне ехать с вашей милостью, так лучше я туда поскачу, — обрадовался оруженосец.
— Зови сюда ксендза Калеба, пусть напишет хорошенько обо всем, что тут было, а дяде письмо прочтет кшесненский ксендз, а нет, так аббат, коли он в Згожелицах.
При этих словах он смял рукою свой молодой ус и прибавил, как бы про себя:
— Да, аббат!..
И тотчас представилась ему Ягенка, синеокая, темноволосая, пригожая, как лань, со слезами на глазах. Как-то не по себе ему стало, потер он рукою лоб, но про себя молвил:
«Тосковать будешь ты, девушка, да не горше тебе будет, чем мне».
Тем временем пришел ксендз Калеб и сел писать письмо. Збышко все подробно описал с той самой минуты, как приехал в лесной дом. Ничего он не утаил, зная, что старый Мацько во всем разберется и будет доволен. Не сравнять Богданец со Спыховом, богатым и обширным владением, а Збышко знал, что Мацько всегда был очень лаком до богатства.
Когда после долгих трудов письмо было написано и скреплено печатью, Збышко снова призвал оруженосца и вручил ему письмо с такими словами:
— А может, ты с дядей сюда воротишься, очень я был бы этому рад.
Но лицо у чеха было озабоченное, он мялся, переступал с ноги на ногу и не уходил.
— Ты что? — спросил наконец молодой рыцарь. — Хочешь еще что-то сказать? Так говори.
— Я хочу, ваша милость… Я хочу еще спросить, что мне там людям рассказывать?
— Каким людям?
— Ну, не в Богданце, а по соседству, они ведь тоже захотят обо всем узнать.
Збышко, который решил уже ни с чем от него не таиться, бросил на чеха быстрый взгляд и сказал:
— Да не о людях ты говоришь, а об Ягенке из Згожелиц.
Чех на мгновение вспыхнул и ответил, бледнея:
— О ней, милостивый пан.
— А почем ты знаешь, может, она уже вышла за Чтана из Рогова или за Вилька из Бжозовой?
— Ни за кого она там не вышла, — решительно возразил оруженосец.
— Аббат мог ей приказать.