Крестоносцы
Шрифт:
— Как же мне продавать кости Юранда? — говорил он. — Ужели так отплачу я ему за все милости, которыми он осыпал меня?
— Мы обещали тебе перевезти прах Дануси, — сказал Мацько, — что ж, можно перевезти и прах Юранда.
— Да, но здесь он лежит с отцами, а в Кшесне без отцов ему будет скучно. Возьмете Дануську, останется он вдали от дочки, а возьмете и его, отцы останутся одни.
— Не знаешь ты, что Юранд на небе всякий день видит своих, ведь отец Калеб говорит, что он в раю, — возразил старый рыцарь.
Но ксёндз Калеб был на стороне Збышка.
— Душа в раю, — вмешался он в разговор, — но плоть на земле до страшного суда.
Мацько задумался, однако, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:
— Да, коли кто не достиг вечного спасенья, того Юранд не видит; но тут уж ничего не поделаешь.
— Чего там рассуждать о том, что кому Богом уготовано! — заметил Збышко. — Не приведи только Бог, чтобы чужой жил здесь, где покоится священный прах. Да лучше я всех здесь оставлю, а Спыхова не продам, коли мне за него целое княжество будут давать.
Мацько убедился, что спорить бесполезно: он хорошо знал, как упорен племянник, и в душе восхищался этим упорством, как и другими его душевными свойствами.
Помолчав с минуту времени, старик сказал:
— Что и говорить, не по душе мне эти речи, но ведь парень-то прав.
И закручинился, не зная, что и делать.
Но тут Ягенка, которая молчала до сих пор, подала новый совет:
— Подыскать бы честного человека, да и оставить его здесь управителем или сдать ему Спыхов в аренду, вот и чудесно было бы. Лучше всего в аренду сдать, никаких хлопот, знай греби денежки. А не сдать ли Толиме? Нет, он уже стар, да и не в хозяйстве, а в ратном деле знает он толк. Что ж, коли не ему, так, может, ксёндзу Калебу?..
— Милая панна! — ответил на это ксёндз Калеб. — Ждет нас с Толимой мать сыра-земля, да не та, что по ней мы ходим, а та, что покроет нас.
И обратился к Толиме:
— Правда, старик?
Толима приставил ладонь к длинному уху и спросил:
— О чём речь-то?
Когда ему повторили вопрос погромче, он сказал:
— Истинная правда. Не приучен я к хозяйству. Секира глубже берет, чем плуг… Вот отомстить бы за пана с дочкой, это я бы с радостью…
И, вытянув худые, но жилистые руки с пальцами кривыми, как когти у хищной птицы, он повернул к Мацьку и Збышку седую, похожую на волчью, голову и прибавил:
— Немцев бить вы меня возьмите — это моя служба!
Он был прав. Приумножил старик богатства Юранда, но не хозяйничая в Спыхове, а на войне добывая их.
Тут снова вмешалась Ягенка, которая, пока шел разговор, думала, что бы ещё предложить.
— Нужен тут человек молодой и бесстрашный — рядом ведь граница крестоносцев, — такой, что не только не прятался бы от немцев, а сам их искал. Вот и думаю я, что очень бы подошел Глава…
— Нет, вы только поглядите, как она рассуждает! — воскликнул Мацько, в голове которого, несмотря на всю его любовь к Ягенке, никак не укладывалось, что в таком деле может поднять голос женщина, да ещё незамужняя.
Но чех поднялся с лавки, на которой сидел, и сказал:
— Видит Бог, рад бы я пойти с паном Збышком на войну, мы уж с ним немного немцев нащелкали, может, и ещё привелось бы… Но коли надо здесь оставаться, что ж, я бы остался… Толима мне друг и знает меня… Граница крестоносцев близко, ну что ж? Тем лучше! Мы ещё посмотрим, кто первый станет пенять на соседство! Чем мне бояться их, пусть лучше они меня боятся. И сохрани Бог, чтобы я в хозяйстве ущерб вам причинил, всё себе загребал бы. Уж в этом-то за меня панночка поручится, да лучше мне сквозь землю провалиться, как я тогда и в глаза-то ей гляну… В хозяйстве я не очень разбираюсь, так кой-чему научился в Згожелицах, только думаю я, что здесь больше придется не плугом, а секирой да мечом орудовать. По душе мне всё это, как будто… можно бы и остаться…
— Так в чем же дело? — спросил Збышко. — Что же ты тянешь?
Глава совсем смешался и продолжал, заикаясь:
— Да ведь уедет панночка, а с нею все уедут. Воевать хорошо, хозяйничать тоже, но одному… без всякой помощи… Очень уж мне было бы скучно без панночки и без… ну, как бы это сказать… не одна ведь панночка ездила по свету… так, коли мне никто здесь не поможет… право, не знаю!
— О чём этот парень толкует? — спросил Мацько.
— Человек вы большого ума, а не догадываетесь, — ответила Ягенка.
— А что?
Но Ягенка ему не ответила.
— Ну, а если бы с тобой осталась Ануля, — обратилась она к оруженосцу, — ты бы выдержал?
Чех при этих словах повалился ей в ноги так, что пыль столбом поднялась.
— Да с нею я бы и в пекле выдержал! — воскликнул он, обнимая ноги Ягенки.
Услышав этот возглас, Збышко в изумлении воззрился на оруженосца; он ничего не знал и ни о чём не догадывался, а Мацько в душе тоже диву давался, думая о том, как много значит женщина во всех земных делах, любое дело может с нею и удаться, и прахом пойти.
— Слава Богу, — пробормотал он, — мне уж они не нужны.
Ягенка опять обратилась к Главе:
— Нам теперь надо только знать, выдержит ли с тобой Ануля.
И она позвала Анульку, которая, видно, знала или догадывалась обо всём, потому что вошла, опустив голову и закрывшись рукавом, так что виден был только пробор в её светлых волосах, которые в солнечных лучах казались ещё светлее. Ануля сперва остановилась на пороге, потом бросилась к Ягенке, повалилась ей в ноги и спрятала лицо в складках её юбки.
А чех преклонил колена рядом с нею и сказал Ягенке:
— Благословите нас, панночка.
XXXIX
На другой день Збышко уезжал. Высоко сидел он на рослом боевом коне, окруженный своими близкими. Стоя у стремени, Ягенка в молчании всё поднимала на молодого рыцаря свои печальные голубые глаза, словно перед разлукой хотела на него наглядеться. Мацько и ксёндз Калеб стояли у другого стремени, а рядом с ними — оруженосец с Анулькой. Збышко повертывал голову то в одну, то в другую сторону, обмениваясь с близкими теми короткими словами, какие обыкновенно говорят перед долгим расставаньем: «Оставайтесь здоровы!» — «С Богом!» — «Уже пора!» — «Да, пора, пора!» Он ещё раньше простился со всеми и с Ягенкой, которой повалился в ноги, благодаря её за сочувствие. А теперь, когда он глядел на девушку с высокого рыцарского седла, ему хотелось сказать ей ещё какое-нибудь доброе слово; и взор её, и всё лицо так ясно говорили ему: «Вернись!» — что сердце его прониклось глубокой признательностью к ней.