Крестовые походы
Шрифт:
— Латинянину могут не понравиться такие слова, Калафат, — осторожно возразил Алипий. — Не надо его дразнить. Ты сам видел, у него сильные руки.
— Скажи ему! — закричал Калафат.
Ганелон снова смиренно поднял голову:
— О чём они говорят?
Он хотел понят, насколько можно доверять Алипию.
— Они говорят, — объяснил Алипий, — что ты не должен больше спускаться сюда. Они говорят, что ты должен всё время проводить на палубе.
— Почему?
— Они считают, что здесь и без тебя тесно и душно.
— Хорошо, — смиренно сказал Ганелон. — Я не буду спускаться с
— Это правильное решение, — с облегчением сказал Алипий, вставая.
И возвысил голос на матросов:
— Хватит рассиживаться. Я хочу, чтобы кто-нибудь из вас спустился в трюм и осмотрел груз. Если что-то подмокнет и испортится, я высчитаю с вас за понесённые потери.
Посмеиваясь, довольно поругиваясь, сплёвывая через губу, посвистывая, матросы поднимались из-за стола.
— Азимит грязная собака, — сказал кто-то. — У него действительно плохой глаз. Видите, как он косит левым глазом? И он никогда не смотрит прямо на того, кто с ним разговаривает. Он тафур. Он грязный бродяга. Конопатчик прав. Азимит, наверное, украл те деньги, которыми заплатил Алипию за проезд.
Всё ещё сидя за столом, Ганелон смиренно повернул голову к Алипию:
— Мне вернут мой милосердник?
Услышав голос Ганелона, матросы остановились.
Калафат злобно оскалился:
— Что сказал грязный азимит?
Алипий испуганно, но и успокаивающе повернулся к Ганелону:
— Не надо ничего просить у моих матросов. Ты же сам видишь, они как дети. Они как сердитые дети. Ты же сам видишь, их много, я не могу тебя защитить. Смирись, путник.
— Но я хочу, чтобы мне вернули милосердник, — смиренно повторил Ганелон. — Я заплатил тебе переезд до самого Константинополя. По условиям переезда я не должен работать на твоём судне и над моей головой хотя бы в ветреный и жаркий день должна быть хоть какая-то крыша. Ты видишь, что я не сержусь и ничего с тебя не требую. Я даже готов работать, даже спать на голой палубе. Но пусть мне вернут милосердник. Прямо сейчас.
— Не надо ничего просить. Будь мудр и терпелив, путник.
— Что говорит эта грязная собака? — матросы снова окружили Алипия. — Что говорит азимит? — их было десять человек, все они были смуглые и жилистые, и все сердились. — Чего хочет этот пёс?
— Он хочет, чтобы ты вернул ему кинжал, Калафат.
— Кинжал?
Конопатчик злобно рассмеялся.
Рассмеявшись, он даже помахал милосердником перед Ганелоном.
— Он хочет, чтобы ему вернули кинжал? Вот твой кинжал, поганая собака! Попробуй, возьми его у меня!
— Он разрешает мне взять мой милосердник? — странным голосом спросил Ганелон у Алипия.
Алипий судорожно свёл брови.
Казалось, он выбирает.
Казалось, он сомневается в своём выборе, но, в конце концов, он сделал выбор, сказав:
— Да, путник. Ты прав. Теперь Калафат говорит, что ты можешь взять свой кинжал.
Ганелон смиренно кивнул.
Коротко, но мощно Ганелон снизу вверх ударил Конопатчика левым кулаком между ног. Когда грек, выронив милосердник и охнув, согнулся, Ганелон обрушил на его потный затылок второй, тяжёлый, как свинцовый, кулак.
Грек, охнув, упал.
Зарычав, Ганелон бросился на колени и голыми пальцами попытался вырвать греку глаза, но кровь текла так густо, что пальцы Ганелона скользили. Тогда этими своими окровавленными пальцами он схватил с пола коротко блеснувший милосердник и выпрямился..."
V
"...он древен.
— Константинополь древен, как каменные горы Вавилонии, как внутреннее море, как народы, которые приходят из ничего и уходят в ничто. Он так древен, что он почти создание природы, Ганелон. Он невероятен. Других таких нет. Я бы представить себе не мог, если бы не видел собственными глазами, что на свете может быть такой город. В таком городе всё возможно. Если базилевс, владеющий всеми землями Романии, хочет увидеть на месте грязного пустыря сад, всего за одну ночь мёртвое место засыпают плодородной землёй и высаживают на ней живые деревья. Деревья везут издалека на колёсных повозках, обмотав корни мокрыми рогожами. Конечно, какое-то время в таком саду не слышно цикад, но потом появляются и цикады.
Город гордыни, сказал себе Ганелон.
И подумал: разве может свеча затемнить Солнце?
Город гордыни.
Ганелон хотел спросить: если Константинополь так древен и так велик, если он возвышается как гора над всем миром, тогда почему не побоялись войти в него немногие воины Христовы с мечами в руках?
Но вслух он спросил:
— Зачем ты вырвал меня из рук грифонов, Алипий?
Хозяин «Глории» не ответил.
Он сидел прямо на деревянной клетке, в которой скорчился Ганелон. Клетка была поставлена прямо на палубе под толстой мачтой, и Ганелон видел только голые ноги в сандалиях, а не самого Алипия. Наверное, рядом находился кто-то из матросов, потому что Алипий не ответил. Просто он продолжал бормотать. А матросы Алипия давно привыкли к постоянному нелепому бормотанию хозяина «Глории».
— А базилевс не похож на обыкновенного человека, Ганелон, — бормотал Алипий. — Все падают перед базилевсом ниц. Когда-то он мог быть простым конюшим, как император Василий I, или простым солдатом, как император Фока. Он мог быть в прошлом фракийцем или греком, кулачным бойцом или человеком весьма состоятельным, это неважно. Если на ногах базилевса пурпурные сапожки, он — император. И он садится на золотой трон. А на ступеньках золотого трона стоят два льва, тоже изваянных из чистого золота. И листья на дереве, которое украшает трон, тоже золотые. А при виде гостей золотые львы разевают страшные пасти и рычат. Они рычат всё то время, пока гостям выносят скамьи и они рассаживаются перед императором.
— Народ ромеев всегда шумлив. Иногда он даже беспутен, — бормотал Алипий, сидя на клетке, в которой, скорчившись, томился Ганелон. — Но никогда народ ромеев не позволяет своему императору ступать по голой земле. Ему этого нельзя, ведь он базилевс. Он быколев! Он император! Он одним своим появлением, как Солнце, оказывает честь как членам синклита, так и простолюдинам. Базилевс выше всего живого. Он велик. Он так велик, что наказывает не из ненависти и вознаграждает не из любви.
Город гордыни, повторил про себя Ганелон.