Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Шрифт:
Эти случаи свидетельствуют, что деревенские женщины были способны самостоятельно протестовать против политики советской власти, при поддержке своих мужей или без нее. Крестьянки проявили некоторую зачаточную степень организованности и политической осведомленности. В секретных документах ОГПУ содержится информация о том, что восстания женщин часто характеризовались высокой степенью организации и настойчивости, и приводится ряд случаев, когда женщины осуществляли патрулирование и выставляли посты, охраняя кулаков и их имущество{916}. В пользу организованности женщин говорил также тот факт, что иногда протестующие крестьянки вооружались вилами, кольями, ножами и другими предметами{917}. В некоторых случаях даже сообщалось, что мужчины активно пытались помешать действиям своих жен. Так, в поселке Новосредний Ставропольского края, населенном преимущественно баптистами, в конце 1929 г. вспыхнул бабий бунт, вызванный слухами о том, что готовится обобществление детей и все должны будут спать под 80-метровым одеялом. Когда от женщин соседней деревни пришла весть, что они забрали свой недавно обобществленный скот, большинство жительниц Новосреднего двинулись к зданию управления колхоза, многие с детьми на руках, и потребовали вернуть свой скот. В отчете местного партработника говорится, что представители колхозной администрации связались по телефону с райцентром и получили инструкции ни в коем случае не применять силу. Тогда они попытались поговорить с собравшимися 200 женщинами, однако этим только
Бабьи бунты были больше чем просто протестом женщин. Независимо от того, участвовали ли в них мужчины, они служили, пожалуй, главной формой активного протеста крестьянской культуры сопротивления в годы коллективизации. В противоположность представлению властей, они носили весьма продуманный характер, а значение женщин как организаторов и участников было в них главенствующим. Такие бунты являлись продолжением сценария, когда все крестьяне, не только женщины, играли свои роли на фоне деревенских декораций и в гриме стереотипных образов [90] .
90
Ср.: «Со временем такие модели коллективных действий стали неотъемлемой частью народной культуры, а бунт стал проходить по своего рода сценарию, хотя и опасному, в котором каждый знал свою роль и общий замысел» (Scott J. С. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven, 1990. P. 151). См. также: Berce Y.-M. History of Peasant Revolts. P. 19.
Бабьи бунты часто проходили по испытанному сценарию. Впереди шла толпа женщин с детьми, мужчины держались позади{920}. Их присутствие могло быть как способом защиты — ведь в случае необходимости они могли прийти на помощь женщинам, — так и средством запугивания. Дети служили прикрытием и напоминанием местным партийцам о том, что они имеют дело с живыми людьми, которые нуждаются в гуманном отношении. Присутствие женщин должно было предотвратить насилие — или же, если до него все-таки доходило, — деполитизировать акт протеста против советской власти. Такой порядок шествия и распределение ролей являлись не столько плодом сознательного творчества в каждом конкретном случае, сколько частью народной культуры сопротивления, которая сложилась в деревне как средство противодействия власти{921}.
Физически дистанцируясь от бунтов, деревенские мужчины тем самым держались и на безопасной политической дистанции от их возможных последствий. Все жители деревни понимали опасность, которой подвергнутся мужчины, уличенные в участии в восстаниях, и сформировали своего рода союз, направленный на их защиту. Так было в поселке Новосредний, где после бунта женщины взяли на себя всю ответственность за свои действия{922}. В немецкой деревне Зонненталь Кропоткинского района на Северном Кавказе женщины «категорически запретили» своим мужчинам и близко подходить к толпе, заявив им: «Это наше бабье дело, вам нечего вмешиваться»{923}. В ходе бунта в селе Карасукском мужчины сами выдвинули подобную идею: «Им за это ничего не будет, их не покарают»{924}. На Нижней Волге крестьянки часто шли в «авангарде» бунта под предлогом, что «женщин не тронут»{925}.
Безусловно, ОГПУ хорошо понимало, чем обусловлен такой характер женских выступлений; в отчетах отмечалось: мужчины предпочитают держаться в стороне, дабы избежать жестоких мер, уготованных кулакам, и выставлять вперед женщин, понимая, что «женщине ничего не будет, она несет меньшую ответственность». Так, согласно отчету ОГПУ, в деревне Антоновка Бугского района Украины женщины заявляли: «Мы никого не боимся, мы уже были в ГПУ, и нам ничего не сделали и не сделают». В деревне Красное Николо-Петровского района Средневолжского края крестьянки говорили: «Бабы, не дадим колокола, нам за это ничего не будет». ОГПУ в этой связи отмечало: «Излишне снисходительное отношение карательных органов к женщинам — участницам антисоветских выступлений… способствовало укреплению мнения о безнаказанности женщин». Если верить источникам ОГПУ, вооруженная сила для подавления бабьих бунтов применялась лишь в считанных случаях (пять раз на Украине, по одному — в Центрально-Черноземной области и на Северном Кавказе). Сообщается, что 68% бабьих бунтов удалось «ликвидировать» посредством убеждения, 15,5% — благодаря выполнению требований восставших, и только в 14% случаев потребовался арест зачинщиков и наиболее активных участников; таким образом, подтверждается, что в отношении женщин репрессии почти не применялись{926}.
Во время бабьих бунтов мужчины старались, насколько это было возможно, держаться в стороне. Так же они вели себя во время ненасильственных актов протеста. Мужчины деревни искусно использовали образ буйной «бабы», дабы избежать участия в колхозе и различных ненавистных мероприятиях. Так, согласно отчету рабочей бригады из Тамбовского округа Центрально-Черноземной области, деревенские мужчины не ходили на собрания по коллективизации, посылая вместо себя женщин. Когда их спрашивали, почему они так поступают, те отвечали: «Они же равноправными стали, как они решат и что постановят, так и мы подчинимся»{927}. Один из крестьян сказал двадцатипятитысячнику Груздеву: «Моя жена не хочет… отпускать в колхоз корову». Крестьянин из Московской области заявил местным партработникам, что он не мог вступить в колхоз, потому что боялся своей жены, которая могла бы застыдить его{928}. Мужчины одной из одесских деревень отвечали на вопросы чиновников, почему не вступают в коллективное хозяйство: «Мы не вступаем в соз'ы потому, что нас не пускают туда жены». Согласно отчету, в деревне Борка Остерского района Черниговского округа большинство бедняков отказались вступать в колхоз, мотивируя это тем, что им не позволят это сделать жены{929}. Как отмечал современник, мужчины показывали всем своим видом, что готовы вступить в колхоз, однако медлили с этим, отвечая: «Пойду с бабой посоветуюсь»{930}. Для мужчин деревни было значительно легче и проще заявить властям, что они не могут вступить в колхоз, так как им запретили их жены.
Женщины подыгрывали своим мужчинам. Во многих деревнях крестьянки заявляли партработникам, что не собираются вступать в колхоз, а если это сделают их мужья, они подадут на развод {931} . В одной из деревень Северного Кавказа женщины заявили местному партработнику: «Если наши мужья вступят в колхоз, мы их не пустим домой» {932} . В станице Владимирской Ставропольского округа на Северном Кавказе 150 женщин собрались у здания сельсовета и стали требовать развода и раздела имущества, поскольку они не хотели идти в колхоз, а их мужья якобы не собирались его покидать. По всему округу женщины ставили мужчин перед выбором: либо те выходят из колхоза, либо они подают на развод {933} . Согласно отчетам, в некоторых местах женщины являлись на официальные собрания и силой или уговорами утаскивали своих мужей {934} . В одной из татарских деревень в конце 1929 г. женщины ворвались на собрание мужчин по коллективизации, каждая схватила своего мужа за руку и увела домой; после этого некоторые из женщин вернулись и избили одного из организаторов собрания {935} . Однако бывали случаи, когда расхождение мужского и женского мнений о коллективизации не было предметом сговора и уловок. Представители власти часто отмечали, что мужчины кооперировались гораздо лучше женщин. Так, женщина-организатор в одной из деревень написала в своем отчете: «Мужчин очень много сознательных, очень хорошо помогают в работе», а о женщинах отзывалась как об «отсталых» {936} . Хиндус и другие исследователи также приводили примеры случаев, когда возникали споры об участии в колхозах на, казалось бы, чисто семейной основе {937} . [91] Более того, в деревнях, где мужчины уходили на сезонные заработки, голос женщин становился решающим. Приведем фрагмент беседы гарвардского журналиста с бывшим крестьянином и солдатом, жившим в эмиграции после Второй мировой войны. Беседа состоялась в 1950 г.
91
Толстовец Дмитрий Мограчев был твердо уверен (к своему разочарованию) в том, что женщины чужды общинной жизни, и винил их за провал некоторых толстовских общин. См.: Memoirs of Peasant Tolstoyans in Soviet Russia / ed. by W. Edgerton. Bloomington, 1993. P. 138, 159.
«Женщины активно противостояли колхозам, а мужчины были в основном пассивны. Женщины, особенно в центральных областях страны, занимались обработкой земли, вели домашнее хозяйство, по сути там был в некотором роде матриархат. Мужчины же ушли в город на заработки… Женщины говорили мужчинам, что им следует делать. В 1931 г. наши войска стояли под Смоленском. В одной из деревень женщины решили созвать собрание и распустить колхоз. Такие собрания шли во многих местах. Я помню, как в городке Дубровка под Смоленском женщины решили забрать зерно для сева. Мужчины в этом участия не принимали и держались в стороне. Председатель колхоза сначала посмеялся над этой “женской чепухой”, но, когда стало ясно, что они не шутят, ему пришлось звать на помощь милицию»{938}.
Действовали ли женщины по указке своих мужей или же противостояли им, было очевидно, что многие сельские жители осознали, насколько женский протест успешнее и безопаснее мужского. Этому способствовал каждодневный опыт уловок и хитростей, вылившийся в практику бабьих бунтов, в которых каждый играл свою роль на благо всей деревни.
Определенным целям служило и присутствие во время бабьих бунтов детей, которое могло быть напоминанием властям о мирном характере протеста или служить прикрытием для защиты пожилых женщин от возможных нападок. Оно также должно было дать понять жестоким партийцам, что они все-таки имеют дело с людьми, с семьями. Так, в одной из деревень на Средней Волге организаторов колхоза, ходивших по избам и агитировавших местное население, встречали женщины, державшие за руки детей {939} . В страдавшей от голода казахской деревне в конце 1930 г. женщины привели своих детей к дому двадцатипятитысячника, где устроили молчаливую акцию протеста. Когда тот сидел за столом и обедал, его избу окружили женщины и дети, стучавшие в дверь и окна и заглядывавшие через стекло {940} . В некоторых частях страны присутствие детей во время актов протеста было вызвано или оправдано ходившими там слухами. Так, в одной кубанской деревне прошел слух, что беременные и ухаживающие за детьми женщины не могут быть наказаны за свои действия. Сообщалось, что они даже брали с собой чужих детей, когда шли на собрания. Партработники, разумеется, приписали распространение слуха местному кулаку, который при этом ссылался на несуществующий закон {941} . [92] Хиндус приводит слова одной крестьянки о женском протесте: «Многие из нас пришли с детьми, потому что мы знали, что законы о женщинах с детьми не позволят им нас тронуть» {942} . Независимо от того, верили ли женщины в это на самом деле или ссылались на какой-то вымышленный «закон», они явно использовали слух о таком положении в своих собственных целях [93] . Притворство снова сыграло главную роль в бабьем бунте.
92
Лейкин описывает собрание, на котором присутствовали 300 обозленных женщин, многие из них принесли грудных детей — своих или чужих.
93
Возможно, некоторые женщины слышали о ряде постановлений, запрещавших ссылать беременных женщин, кормящих матерей и семьи, где нет дееспособных мужчин. Однако большинство этих директив, судя по всему, появились позднее, после «мартовской лихорадки», став следствием кошмарного хаоса депортаций и переселений кулацких семей. Более того, они касались только ссылки, и в них не говорилось о других формах репрессий, например о штрафах, принудительных работах по месту жительства и т. п. О примерах таких постановлений см.: Viola L. The Second Coming: Class Enemies in the Soviet Countryside, 1927–1935 // Stalinist Terror: New Perspectives / ed. by J. A. Getty, R. T. Manning. Cambridge, 1993. P. 94–95, n. 161; ГАСО (Государственный архив Свердловской области). Ф. 88р. Оп. 21. Д. 63. Л. 15–16; Д. 51. Л. 148. (Я обязана Джеймсу Харрису, который поделился со мной этим источником.) Также следует отметить, что по крайней мере с июля 1931 г. была официально запрещена депортация кулацких семей, в которых нет дееспособных мужчин. См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 52. Л. 90.
Порядок шествия толпы во время бабьих бунтов был лишь одной из его особенностей. Ключевую роль в нем также играл церковный колокол, который не просто созывал крестьян на службу, но в чрезвычайных ситуациях действовал как набат, а также служил символом единства деревенской общины{943}. Причиной многих бунтов становились попытки представителей власти снять колокол с целью переплавить его или же наказать деревню, лишив ее одного из главных культурных символов. В ответ на такие действия обычно восставала вся община. Удары колокола также призывали к оружию в начале бабьих и других бунтов{944}.