Крестьянский сын Михайло Ломоносов

Андреев-Кривич Сергей Алексеевич

— Значит, заморскими науками нас просвещать, — продолжал юлить дьякон. — Как славно! За морем науки, чай, глубоки?

— Хоть куда.

— У нас таких и не найти?

— Покуда нету. Будут. Вот, к примеру, Михайло Ломоносов в них преуспеет. А? Каково, дьякон?

— Ежели рассудить, то что ж? Хорошо. И давно ты отправился в… Уж не обессудь, названия не упомню.

— Немалое время тому назад. Около четырнадцати уже годков.

— Как к хорошему делу пристанешь, — продолжал дьякон, — и оно к тебе добром обернётся. Достатку у тебя за это время набежало от

наук? Ведь четырнадцать лет! И почести, что за труды ученые полагаются, на тебя снизошли?

— А как же? Снизошли.

— Ну и слава богу. За морем долго ли обретался?

— Пять лет и ещё немного.

— Хорошо за такое время всё постиг. Многому научился. А как сюда явился — сразу же тебе почёт и всякое богатство? Или немного повременя?

— Повременя.

— Что так? — участливо спросил дьякон.

— Мерзавцев на свете много.

Дьякон насторожился:

— Вон как. Это в Петербурге да Москве?

— Везде хватает.

Игривости в голосе у дьякона поубавилось.

— Значит, нерадостно приняла родная сторонка? А ты бы, богу помолись и крестным знамением себя осенив, самому государю челобитную.

— Бил.

— И что же?

— Государь Пётр Алексеевич что нужно приказал. Жалует царь, да не жалует псарь. Промеж государя и подданного много насело такого, что не особо о деле печётся. А потом Пётр Алексеевич помер.

— Помер. Да. Ну, и тебе без государя хуже?

— Ну, тут, дьякон, всякое пошло.

— Да, да, — участливо покачивал головой дьякон, — всякое. Ну, ты, стало быть, новым правлением и недоволен? Чем же быть довольным? А? Где уж теперь правда и справедливость?

Дьякон выжидающе уставился на Каргопольского.

Тут сказал Михайло:

— Отец дьякон, всё ли, что Иван Иванович говорит, всё ли это хорошо упоминаете? На всякий случай.

Сделав вид, что ничего не понял, дьякон ответил:

— Памятью бог не обидел.

Вдруг дьякон приблизился к Каргопольскому и с удивлением стал разглядывать его кафтан:

— Иван Иванович! Не нов, уж совсем не нов…

Он сочувственно потрогал сильно потёртый кафтан Каргопольского и развел в изумлении руками.

Потом он сделал вид, что о чём-то догадался:

— Кафтанец-то который получше, бархата рытого, золотом шитый, серебром стёганный, каменьями изукрашенный, что науками себе промыслил, видно, к какому случаю бережёшь. А покуда попросту ходишь. Смирения ради. Нет! Не то! Ещё из Москвы не все сундуки прибыли. Не весь обоз доставлен! Спешил к нам!

— Не ношу покуда дорогого кафтана, дьякон. Случая нет. Вот ежели меня у отпуска съестных припасов из Архиерейского дома на нужды школы каким начальством поставят, тогда уж по должности придется приодеться — чтобы не срамиться.

Дьякон позеленел. Ему сегодня не везло. Сначала Качерин, теперь вот это… Ведь он-то и стоял близко к отпуску съестных припасов из Архиерейского дома… И кое-что ему перепадало. И откуда этот чёрт знает? Дьякон даже засопел от злости.

Сдержавшись, он сказал:

— Не Михайлу ли Ломоносова ныне хочешь наставить на учёный путь, на котором сам столь преуспел? Видно,

надеешься, что он по ученой дороге дойдёт до знатности и богатства. Вон как ты? Хорошо бы, хорошо бы. Дай-то господь, Иван Иванович, тебе у нас подоле пожить, отроков наших в школе добру и правде наставляя. Ежели от меня что будет зависеть, то уж порадею, чтобы у нас остался доле и куда дальше, к примеру, не поехал.

Каргопольскому вся эта комедия наконец прискучила.

— Ну, дьякон, перестань юлить, надоел. За доносы-то тебе платят или ты просто из усердия?

Выйдя из дьяконова дома, Каргопольский и Ломоносов прошли по косогору к притулившейся на юру избушке.

Глава пятнадцатая

ПОЧЕМУ ОПЛОШАЛ В ЖИЗНИ ИВАН КАРГОПОЛЬСКИЙ?

Услышав, как проскрипела на несмазанных петлях входная дверь, с русской печи сползла старушонка. Нащупав обутыми в валенки ногами скамью, она сошла на пол.

— Постоялец жалует. И гостя, никак, привёл. Кого бог посылает? — кряхтела старуха, приставив к подслеповатым глазам ладонь. — Никак, Михайло?

— Михайло, Михайло. Взбодри-ка нам, бабка, угощеньице какое. Попотчевать гостя.

Бабка вздула в горнушке огня и поставила на шестке сковородку с шаньгами, [54] а Каргопольский, подойдя к полке, стал перебирать стоявшие на ней скляницы, разглядывая их на свет. Выбрав наконец одну, он поставил её на стол.

— Ведь вот сказываю ему, хорошему человеку, — присев на лавку, заговорила бабка, — и что это ты к этому зелью проклятущему пристал? — Она кивнула на полку, где рядком выстроились скляницы с водкой: — Что? Нешто от зелья от этого польза какая?

54

Шаньга — пышка.

— А не во всём, бабка, польза есть, не во всём. Если бы в свете одна польза жила, то куда бы вреду деваться? А ему ведь во как жить надобно!

— Вот так всегда: скажешь ему дело, а он тебя на смех.

— А что думаешь — в смехе правды, что ль, нет?

— Почему нет? Есть. — И старуха проскрипела: — От той правды сюда, к нам, и пожаловал?

— Ой, Дмитревна! На три аршина сквозь землю видишь!

Шаньги поспели. Елена Дмитриевна подала их на стол.

— Не приложишься ли? — спросил её Каргопольский, открывая пробку. — Для бодрости.

— И без того бодра, — прошамкала старуха.

Михайло тоже отказался.

Каргопольский налил себе. Понюхав хорошо настоявшуюся на мяте водку и прихлебнув сначала, он начал медленными глотками пить.

Старуха смотрела на него неодобрительно.

— Ну — огонь глотает! И ничего! А ведь человек-то какой? Всё остальное для него — возьми да брось. Просто тьфу! А зелье своё настаивает, бережёт. Ежели траву ему не ту принесёшь, то и меня заругает.

— А к этому со вниманием быть следует. Непростое дело. Вот мы, к примеру, называем: водка. А французы говорят: жизненная вода.