Крестьянское восстание
Шрифт:
– Ферко! Ферко! Ты слушаешь, ты молчишь? – воскликнула Елена, смертельно побледнев.
От слов жены Тахи передернуло. Когда Грдак умолк, он закусил нижнюю губу, заложил руки в карманы и, подойдя вплотную к управляющему, спокойно проговорил:
– Вы кончили? Хорошо. Черт вам дал язык, которому любая змея позавидует. Не будь вы на королевской службе, я бы вас повесил, как любого крестьянина, посмевшего открыть рот. А теперь я вам скажу, кто я – я Фране Тахи, главный конюший, имперский камергер, владелец Суседа и Стубицы, барон Штетенбергский, капитан Канижи и вельможа. А вас как звать, несчастный?
– Меня, слава богу, не зовут Тахи.
– Вы ищете ссоры, amice Грдак?
– Я ищу правды!
– Берегитесь, чтоб о правду не сломать себе ребра, если будете подстрекать крестьян!
– Я вам говорю от имени королевской камеры.
– А я вам говорю: пошел вон, сливар!
– Хорошо, – сказал Грдак, уходя, – помните, что вы оскорбили дворянина. Королевскому комиссару барон Штетенбергский будет отвечать поучтивее.
– Этот человек – порождение дьявола! – проговорил Форчич, выпучив глаза, когда Грдак ушел.
– Не бойся, Иван, – Тахи побледнел от злости и захохотал, – этот заяц еще попадется на мой вертел.
Госпожу Елену от волнения бросило в жар, и она едва дошла до спальни. Когда во дворе Тахи сажал на коня своего захмелевшего гостя, он сказал ему:
– Моя жена, amice, сохнет, как старая ива, и святые кружатся над ее головой, как мухи. Она увядает, и бог знает…
Он не докончил, так как в эту минуту подскакал, болтаясь в седле, толстый, коротконогий детина с приплюснутым носом: кастелян Иван Лолич.
– Ваша милость, я вам привез важное письмо. Я получил его от вдовы бана в Загребе, куда оно было прислано.
Тахи распечатал письмо; Форчич с любопытством подглядывал.
– От Батория, – шепнул Тахи, читая.
– Кто же бан? – вырвалось у Форчича.
– Черт возьми, – воскликнул Тахи, – вместо одного бана у нас их два!
– А что же будет со мной? – И подбан разинул рот.
– Поп Джюро Драшкович и рубака Фране Франко-пан Слуньский – вот наши баны! Тысяча чертей! Наши кандидаты провалились.
– Но и их также, – добавил подбан.
– Слава богу, – сказал Тахи, – это tertius aliquis… [62]
– Какую же партию они будут поддерживать?
– Ту, которая их раньше заполучит. Поп умен, спокоен и учтив. Но я умею с ним ладить. Он чертовски честолюбив. На этом-то я и сыграю, и он будет наш. Фране Слуньский только дерется с турками и ни черта не смыслит в политике. Завтра же отправлюсь в Загреб на поклон к Драшковичу. Итак, прощай.
Подбан с трудом зарысил под гору, но Тахи крикнул ему вдогонку:
62
кто-то третий (лат,).
– Постой, брат! Пусть Лолич тебя проводит до Загреба, а то ты дорогой еще споткнешься. Слышишь, Лолич? Завтра можешь взять мельницу Зукалича на Крапине. Понял?
– Понял. Покойной ночи, ваша милость! – ответил толстяк и поехал вслед за подбаном, который, покачиваясь в седле, таращил глаза на заходящее солнце.
Недалеко от входа во двор замка господин Тахи постучал в дверь помещения кастеляна и вошел. Посреди комнаты стояла молодая черноглазая женщина с маленьким носом, сочными губами и полной грудью. Она подбоченилась, сдвинула густые брови, прищурила один глаз и расхохоталась.
– Ну и ловко же вы, ваша милость, отделались от моего балбеса Лолича! Я все видела в окно.
– А он ничего не подозревает, душенька? – спросил Тахи.
– Какого черта не подозревает! – захохотала женщина, закрыв рукой лицо, как бы стыдясь. – Я думаю, он все знает. Но если вы будете давать ему цехины и мельницы, то оп не станет интересоваться, праведный ли образ жизни ведет его жена.
– Лучше пусть оп владеет моими мельницами, а я – его женой.
– А госпожа Ела? – спросила Лолич, поглядывая на распалившегося старика.
– Спит или молится богу, – ответил Тахи.
– Ну, и ладно, – засмеялась женщина, – пусть себе молится.
Тахи обнял полный стан кастелянши, а она опустила голову ему на грудь и залилась беззвучным смехом.
17
Господин Амброз Грегорианец сидел у стола в башне замка Мокрицы, куда ранней весной 1567 года он приехал на длительное пребывание не ради развлечения или веселья, но по делу о своей и о суседской тяжбе. Наслышавшись о злодействах Тахи, он хотел все увидеть на месте и обо всем разузнать от очевидцев. Старик сидел, склонившись над большой, толстой книгой, на которую падала его длинная борода, и глаза его быстро пробегали по черным печатным строкам. Он старался вникнуть в различие между славонским и венгерским наследственным правом, потому что королевский суд интересовался именно этим вопросом. И только что взял бумагу, чтоб записать несколько слов, как в комнату вошел господин Ми-хайло Коньский в дорожном одеянии. Старик поднял голову и, протянув ему обе руки, воскликнул:
– Здравствуйте, дорогой друг мой! Какое счастье привело вас в Мокрицы?
– Дай вам бог здоровья, domine Ambrosi, – сказал Коньский.
– Уж не знаю, счастье или несчастье, но, во всяком случае, важная новость.
– Ну, рассказывайте, – промолвил Амброз, снова опускаясь на стул.
– Habemus papam, [63] имеем бана или, вернее, двух банов.
– Двух? Кого же? – И Амброз с живостью выпрямился.
– Епископа Драшковича и князя Франкопана Слуньского.
63
Имеем папу (римского), главу (лат.).
– Это правда? – спросил Амброз. – А то мой Степко каждый день привозит из Загреба все новые имена банов. Много говорили и о Мато Кеглевиче.
– Правда, сущая правда, – ответил Коньский, – мне это вчера рассказал сам господин епископ, и я поспешил сюда с женой, чтоб сообщить эту новость вам.
– Так, значит, Драшкович! – И Амброз задумался и стал гладить свою белую бороду. – Никто этого не предполагал. Епископ не принадлежит ни к одной партии; этот достославный оратор на Тридентском соборе не вмешивался в наши внутренние дела. Он умен, спокоен и учтив, но не пристрастен и не горд. Что ж, это не так плохо. По почему же два бана?