Крейсерова соната
Шрифт:
Все смолкли, стояли с благоговейно растворенными ртами, из которых слегка попахивало марихуаной.
– Мы – женихи одной невесты Революции!.. Пусть наши руки врастут в автоматы!.. Наши рты не устанут кричать: «Свобода или смерть!» Наша глаза вопьются в прицелы снайперских винтовок!.. Наши уши насладятся стонами умирающих врагов!.. «Красные ватаги» как возмездие промчатся на тачанках по улицам городов, где исчадие капитализма Роткопф погасил священные лампады Ильича. На темных улицах вновь вспыхнут фонари Свободы, и на каждом закачается банкир, в животе которого будет торчать финский нож!.. Наша музыка – рев гаубиц!.. Наша живопись – шрамы на лице воина!.. Наш театр – театр военных действий!.. Москва – родина Мировой Революции!.. – он выхватил из кобуры «маузер» и отстрелялся, норовя попасть в глаз каменному истукану с бородкой.
Его сторонники восторженно
И все вдруг исчезли, оставив под липами тлеющий мусор.
Вдалеке на аллее засветлели щиты. Под музыку Прокофьева к кинофильму «Александр Невский» шли рыцари ОМОНа, выкрикивая в мегафон по-немецки: «Граждане, просьба разойтись!.. Соблюдайте общественный орднунг!..»
Плужников смущенно покидал сквер, не в силах вспомнить, где он это видел однажды, – в «Театре на Таганке» или в детском сне во время скарлатины? Витийствующий кумир толпы, он кто – художник Шемякин или патиссон для засолки?
Разум его был бессилен. Сжат со всех сторон чем-то полупрозрачным и вязким.
Город, в который его занесла волшебная сила, был странен, то ли сам по себе, то ли в силу его, Плужникова, ущербного разума. Например, повсюду на улицах, куда ни глянь, были развешены огромные застекленные портреты одного и того же человека, которого, по-видимому, искала милиция. Человека звали Никас Сафронов, и на каждом портрете он был разный, менял обличье как оборотень, и тогда становилось понятно, почему его не могут отыскать следственные органы. На одном портрете он являл собой пестрого петуха, пышного и пернатого до половины тулова и абсолютно общипанного сзади, с лысой пупырчатой гузкой, которая одновременно являлась носом вдумчивого человека, читающего апокриф Дхаммапады. На другом портрете он выглядел серым волком с оскаленной мордой и великолепно поднятым хвостом, под который ему вставили шланг бензоколонки, отчего из пасти волчары вырывалось синее бензиновое пламя. Было много других изображений этого неуловимого господина, и Плужников, чувствуя что-то неладное, рассеянно отыскивал под изображениями сумму вознаграждения за поимку.
Абсолютно иное дело было с другим разыскиваемым, по имени Иван Лубенников. Он везде был одним и тем же, только в разных ракурсах, в различных ситуациях, сдобный, округлый, со студенистым жирком и легким румянцем олигофрена: то голый по пояс, с огромными млечными грудями, он наклонил голову и целует себя в розовый сосок, то абсолютно нагой, состоящий из мягких жемчужных сфер, с распущенной по спине русой косой и золотистым, как хвостик котенка, лобком, нюхает гриб подберезовик, на третьем портрете, в приподнятой женской сорочке, он сидит в тазу, из которого виднеются пухлые аппетитные колени, на четвертой картине он, в строгом пеньюаре, задумчиво ковыряет пальцем в носу.
И здесь для Плужникова было много неясного. Кто он такой, этот Лубенников, – уж ни баба ли? И если так, то кто ее муж? И почему сыщикам удавалось заставать его столь часто и в столь разных позах, но при этом они не могли его задержать?
Смущенный, не понимая города, в котором оказался, он брел, боясь оглянуться назад, где невидимая рука кудесника стирала, превращая в пустоту, особняки, милые церквушки, осенние деревья.
Он вновь оказался среди пугающего многолюдья. На пустыре, приготовленном под новостройку, толпились множество крепких парней: бритые наголо, яйцеголовые, тесно сдвинули бугристые, отливавшие полированной костью черепа, производя впечатление птицефабрики по производству страусиных яиц; кто был в спортивном костюме с эмблемой любимой футбольной команды и эмалированной брошью, на которой красовался кумир болельщиков, центральный форвард Олег Соколов, в просторечии Сокол; кто в камуфлированном облачении спецназа, в тяжелых кожаных бутсах, иные же в просторных разноцветных рубахах навыпуск, с трехцветными длинными шарфами, которые они повесили на шеи как полотенца. Было много голого тела, мускулов, красочных татуировок. Превалировали кельтские кресты, свастики, мертвые головы со скрещенными костями, молнии дивизии СС, рунические символы, под некоторыми из них приводились их приблизительные русские расшифровки. У одного гологрудого парня был наколот у самого горла «Железный крест», а под левым соском – венок из дубовых листьев, карабин с примкнутым штыком и орел со свастикой – почетный знак пехотинца, участвовавшего в рукопашном бою.
И здесь было немало знамен и штандартов: дивизии «Адольф Гитлер», мотострелковой дивизии «Мертвая голова», штандарты Мантейфеля, Роммеля и Гудериана, стяги полков, отличившихся в боях за Грецию, Норвегию, Польшу, флаг горно-стрелкового батальона «Нахтигаль», полотнища воздушных армий Геринга и элитных эскадрилий «Люфтваффе», а также древние кельтские флаги, хоругви буддийских монастырей, черные, шитые серебром плащаницы «Ананнербе». Казалось, эти полотнища были собраны бритоголовыми знаменосцами у подножия Мавзолея сразу же, как завершился парад Победы и Генералиссимус Сталин отправился в Георгиевский зал произносить тост в честь русского народа. И здесь, как и в недавней толпе, было немало оружия: «шмайсеры», фаустпатроны, противопехотные ружья с длинными деревянными ручками, поношенный крупнокалиберный миномет, сеявший смерть среди русской пехоты, не первой новизны танк «Тигр» с полустертым крестом на башне, а также опытный образец ракеты «Фау-2», найденный следопытами в дюнах Пеемюнде; но были и просто мечи, палицы, копья. Горели дымные смоляные факелы. В гранитной домне авгур держал огненно-красного петуха над рассыпанным золотистым ячменем, собираясь гадать на зернах. На костре, где тяжело пылали сырые поленья, на кованом железном вертеле жарился кусок мяса. Воняло паленой щетиной. Капал липкий огонь. И если приглядеться, то можно было вдруг ужаснуться, узнав в отрубленной голове хасида, приехавшего договариваться с министром культуры, балагуром и матершинником, о передаче рукописей Шнеерсона.
Плужников, стесненный горячими телами, слыша вокруг русскую, немецкую, кельтскую речь, оказался рядом с тучным человеком, чье пухлое сытое тело было облачено в мундир Скорцени. Щекастую мясистую голову венчал лавровый венок цезаря, а снизу из нее вырастала обильная, тяжеловесная борода, рыжая с прозеленью, как если бы она долгое время находилась в сырости и в ней, как в пучке водяной травы, завелись крохотные лягушата. Этот человек напоминал одновременно Льва Толстого и Гиммлера, стог сена и каравай, квартал притонов Гамбурга и стих Новалиса. Он напоминал большую бабу на сносях и младенца в пуповине, а так же осколок крито-микенской культуры, в которой политолог Кургинян усматривал истоки фашизма.
Теперь он разговаривал с молодым человеком безупречной арийской наружности, который носил на футболке свое собственное изображение с надписью «Сокол».
– Ты обязан выиграть у испанского «Реала», у этих черножопых мартышек!.. Средиземноморские народы ущербны и химеричны, ибо финикийцы внесли в эти племена еврейскую кровь!.. Ты потерял мать, которая не вынесла обилия на телеэкранах семитских и кавказских лиц!.. Она была прекрасна как Лорелея!.. Но наше движение станет тебе родной матерью!.. – бородач говорил пылко, слегка задыхаясь, отставляя назад правую ногу. – Ты должен победить, Сокол!..
– Я сделаю это, мой Фюрер! – футболист выбросил вперед руку в приветствии, и солнце золотом скользнуло по его расчесанным на пробор волосам.
Между тем Фюрер обратился к бритоголовым соратникам:
– Мы – дети великого континента, потомки гуннов, норманнов, саксов, франков, а также полян, древлян, дулебов, венедов, скинхедов!.. Над нами звездной бездной дышит наша родная Евразия!.. От Дублина до Владивостока слышны победные марши наших колонн!.. Атлантисты с их мондиалистским заговором будут сокрушены и повержены, а их скользкий морской Тритон будет разрублен на части сияющим мечом Нибелунгов!.. Агенты атлантизма, ставленники жидов и комиссаров – «Красные ватаги» будут рассеяны стальным ураганом нашей мистической победы!.. Арбайтен унд нихт ферцвайфельн!.. Берлин бляйб дейтч!.. Вилле цур махт!.. – он вскинул локоть, прижав розовую ладонь к затылку, отчего пятнистый мундир слегка расстегнулся и стал виден тучный живот.