Крик безмолвия (записки генерала)
Шрифт:
Ему казалось, что Ольга после тягостного разговора ушла от него с некоторым облегчением от того, что хотя и не до конца, но все же устояла под гневным видом — ничего не пообещав, несмотря на бескомпромиссную настойчивость. Гришанов не хотел оставаться в неведении и подсказывал ей грубоватый ответ: «Скажи — отстань от меня» и вместе с этим очень боялся, если она не дай Бог произнесет эти роковые для него слова. Затаив дыхание, не сводя с нее глаз, он ждал.
Ольга их не повторила и не отвергла. Он сам должен был понять ее молчание, не рассчитывать на продолжение их тайного союза. Ведь все и так было ясно, зачем же еще обнажать отчетливо обозначившееся во всем ее существе, когда он допытывался, а она, потупив глаза,
Ольга не представляла своего смущенного, помрачневшего до неузнаваемости лица, каким он его еще ни разу не видел. На нем было написано ее намерение развязать затянутый ими узел. Она не думала в этот момент, что иначе поступить не может, как и не задумывалась, что для него это означало потерять ее. Глядя на нее, он не смел повторить свои слова: «Я тебя никому не отдам». Она взглянула на него, встретив сердитые огоньки в глазах, которые всегда так ласково смотрели на нее и может из-за этого у нее блеснуло сочувствие к нему и она в нерешительности вяло проронила еще раз: «Все остается так же…» Но он ожидал других слов, схожих с его твердым намерением — никому ее не отдавать. Проникнутые взаимным стремлением друг к другу, в чем они были единодушны, ни он, ни она, совсем недавно не могли даже предполагать, что сойдутся в мареве разогретого палящим солнцем воздуха для выяснения отношений и этот разговор может
навсегда развести их в разные стороны, тогда как три дня, когда они не виделись, считали за целую вечность!
Ольга корила себя, но даже в этот момент не жалела, что в свое время без оглядки бросилась в распахнутые для нее объятия, хотя вынуждена была теперь выслушивать суровые упреки и осуждать себя пробившейся совестливой мыслью, требовавшей от нее решения, равного принятию обета.
Как было бы хорошо, если бы он смирился, оставив ее без всяких драматических сцен. Она так и представляла — постепенное угасание и неизбежное тихое расставание. «Ну, встретились, были счастливы, — признавалась она, — но прошло время — разошлись». Мало ли подобных историй — вспыхнувшей, как костер, любви! Костер неизбежно тухнет, если его не поддерживать. Расходятся совсем обыденно муж с женой, жена с мужем, а их никто не заставлял расписываться под обязательством верности на всю жизнь. Правда, они поклялись, но не на Библии же и не в церкви, быть верными друг другу, это оказалось для него сильнее всех подписей, заверенных печатью.
Ольга не задумывалась над тем, что огонь можно поддерживать одному, без нее. Он ей напомнил об этом, даже взывал к совести и если бы она видела себя в этот миг, как вспыхнули щеки на непроницаемом лице. Это уже была примета восприятия обращения к тайникам ее души. «Какая же я…», — упрекала она себя за все то, что было между ними. Но даже в этот самый критический момент объяснения сдерживалась мысленно произнести: «Связалась на свою голову…»
Разговор, поначалу был похож на бушевавшее пламя, низведенное ими же до слабого огонька, но его тлеющие угольки оставались надеждой. Их не потушил даже дождь от того, что Ольга в смятении с влажными глазами призналась себе в мучении, которое они сами устроили, хорошо понимая, что он хотел от нее услышать заверения, однако, она так и не произнесла слова, много раз слышанные им.
Она всегда была в восторге от него, а теперь ей представлялось странным, что он не от мира сего, жил в плену высоких чувств, не отступал от них и ревностно защищал их, хотел, чтобы и она следовала ему.
Между тем, их окружение, реальности жизни были такими, что удержаться в них с его представлениями, сохранить их отношения оказалось почти невозможным. Время, в котором он пребывал, ушло в прошлое. Люди
стали другими, нравы и представления о нравственности, долге, чести,
Все это не могло не отложиться в ней. Многое ей передалось от него. Часто вырывались из ее уст признания, что он разбудил ее и она выползла на свет божий как улитка из раковины.
Может быть, все это заставило Ольгу задуматься, как быть дальше? А задумываться никогда не поздно. Приходили мучительные мысли, терзавшие ее душу, и известная всем истина, что любовь всегда растет от возникающих перед ней препятствий. Жизнь без нее невозможна и если в ней нет мучений, стрел и огня, то это совсем не любовь. Как тут не вспомнить энциклопедиста в этой области Бальзака, утверждавшего, что блуждая по необъятным просторам чувств, оба зашли очень далеко, стараясь взаимно проникнуть в самую глубину души, проверить искренность друг друга.
«Может, я что-то нарушила в предназначении, данном мне природой, противлюсь сама себе?» — начала размышлять Ольга. И от этого должен был наступить перелом, об этом Гришанов пока не знал. Не знал, что Ольга собиралась бежать от своего Васьки, даже если бы ей пришлось снова поселиться в глинобитном сарайчике без окон, без потолка, под соломенной крышей, неприспособленном для жилья, как это уже однажды она испытала, оставшись круглой сиротой в чужрй деревне за перегородкой, в том закутке, вспоминала она, слышалось в ночи посапывание коровы и от этого становилось не так страшно одной. Рядом спокойно дышало живое существо.
Ольга знала, что, только он с болью переживал давно отошедшее в прошлое ее горькое детство, как свое личное. Однажды она проникновенно написала ему: «Я вечно буду тебе благодарна за все то, что сделал для меня». Как-то проснувшись в ночной теми с этим признанием, она до утра не могла сомкнуть глаз, оставаясь в гнетущем состоянии, как после кошмарного сна. То было ее искреннее
заверение и в нем он тогда не сомневался, но она, втиснутая в прозаический алчный мир, вынуждена была скрывать свои естественные чувства от окружения и от общества, установившего табу на подобные отношения. Казалось бы, общество не вправе вмешиваться в личную жизнь, не вправе винить и публично унижать тех, которые тянулись к своему счастью, нарушая казенные устои, но не испытывая угрызений совести. Только она, совесть, могла их судить. Выстраданные же помыслы Ольги и Геннадия Ивановича были чисты.
Ольга знала, сколько ему пришлось вытерпеть из-за нее, считавшего ее необыкновенной. Он этого не скрывал, добавляя. Что такой она и останется, пока будет с ним. Прозаичности в их отношениях он не терпел, хотя она не всегда соглашалась с ним в ее исключительности. Геннадий Иванович выслушивал ее, но оставался при своем мнении: «Если что-то случится, — опасался он, — вот тогда она вернется в свою раковину и однажды предстанет перед ним обыкновенной, покорной, живущей в убогом сарайчике, как в келье, смирившись со своей судьбой, в одеянии послушницы с надвинутым на лоб черном платке».
С той бессонной ночи Ольгой завладели душевные бури, причинявшие ей боль, которой она пыталась противиться. Она боролась с собой, но собиралась с духом. У человека, перенесшего тяжкие жизненные невзгоды, не может быть черствого сердца. В нем зрело порывистое признание: «Как хорошо, что ты есть». Но Геннадий Иванович, тоже забитый раздумьями, находился в полном неведении, что замышляла Ольга в наступившие знойные дни.
47