Крик безмолвия (записки генерала)
Шрифт:
На передовой часто с неба сыпалась, как снег на голову, «немецкая пропаганда» — листовки, отпечатанные на чет
вертинках розовой и голубой бумаги. Читать их запрещалось. Такая мера была необходимой для поддержания морального фактора в войсках. Но листовки втихую читали. Читал их и я. Они влияли на настроение, давили на психику солдат и офицеров в окопах и не каждый мог разобраться во лжи, противостоять тому, что в них так складно подавалось. Невольно закрадывались какие-то размышления. Листовки призывали воткнуть штык в землю и по напечатанному в них пропуску переходить линию
Автор книги, профессор, жил чуть ли не по соседству. Нельзя было не воспользоваться этим обстоятельством.
Профессор Иван Ильич Уланов, написавший ту книгу, оказался коренастым сибиряком, блондином с голубыми глазами и, конечно, с сибирским говорком, хотя он давно уже покинул свое родное село на берегу таежной речки. Мы сидели с ним в мягких креслах в квартире, он рассказывал откуда он родом, о тропинках своего босоногого детства, приведших его однажды к деду Меркулу, сельскому столяру.
Будущий профессор помнил аромат сосновой стружки, плавное шуршание рубанка в сильных мозолистых руках деда, стоявшего у верстака и что-то мурлыкавшего про себя, но непременно отзывавшегося на приход Ванюшки, юного друга.
Бородатый сибирский мужик дед Меркул мастерил для сельчан табуретки, люльки, топорища, грабли, все что можно было сделать его нехшрым инструмент эм.
С воспоминаний о детстве и началось наше знакомство с Иваном Ильичем, за чашкой чая.
— Однажды дед Меркул, — рассказывал профессор, — снял со стенки легкую как пушинку скрипку. Хитро подмигнул, подложил под бороду, провел смычком по одной,
другой струне, прислушался и в столярке у верстака полились звуки «Комаринской».
«Ты рассукин сын комаринский мужик…» — подпевал дед и все больше воодушевляясь игрой, притоптывал своими разбухшими пимами.
Я тоже притоптывал на радость деду.
В глубоком сибирском селе у сельского столяра он впервые услышал удивительные звуки скрипки и запомнил их, рассказывая об этом больше чем через полвека.
Дед Меркул мастерил скрипки тем, кто на них играл. Иван Ильич восхищался этим сельским феноменом, хотел о нем написать.
— Духовный мир этого ушедшего из жизни удивительного человека передался мне и его потомкам, — сказал профессор.
Иван Ильич считал, что в таких самородках остается неразгаданная тайна, жалел о безвестности скрипичного мастера. От него он навсегда сохранил «Камаринскую», которая воскрешала в нем далекое детство, родное таежное село.
В голодном тридцать третьем Иван Ильич уже ходил на разгрузку барж, варил в общежитии картошку на заработанные деньги, учился.
Когда он впервые в аудитории института
— Похож, даже очень похож, — уверял меня профессор, хотя Модесту Петровичу, насколько он помнил, было всего сорок два года. — О своем восхищении дедом я всем рассказывал.
Может быть, поэтому сослуживцы Ивана Ильича подарили ему в день рождения небольшую акварель, на которой была изображена бытовая сценка: дед в изрядно поношенной шубе с длинными рукавами, в истоптанных валенках притоптывает с мальчуганом лет шести.
— Взглянул я на картину и обомлел, — признавался Иван Ильич. — Эта сценка словно была списана со столярки деда Меркула и с меня в ситцевой рубашонке, в штанишках, заправленных в чулки. Я так расчувствовался, что не мог удержать слезы при виде «Веселой минутки» Ржевской.
Слушая Ивана Ильича, я все больше понимал его ностальгию по родной стороне, по давно ушедшим годам.
— Никогда не соглашусь, — гбворил он, — с тем, что
родина это кружок на карте. Родина — люди, поколение людей с их неповторимыми лицами, мыслями, делами, поступками, страданиями и сопереживаниями. Родина — это глубинные корни бытия, заложенные твоими предками. И как бы долго ты ни находился вдали от отчего дома, как бы тебя ни тяготили повседневные заботы, нет–нет да и осветит далекая зарница дорогие сердцу родные места, лучше которых нет на всем белом свете, как мое таежное село. При одном слове тайга, слышится что-то величественное и таинственное, понятное только русскому…
В морозном, завьюженном сорок первом Иван Ильич вместе со своими сверстниками–сибиряками с винтовкой и гранатой защищал Москву.
— Потом о сибиряках много говорили, писали, а тогда мы просто воевали, как и все, не ради славы.
Иван Ильич, не ведая того, подводил к интересовавшему меня вопросу:
— Почему мы победили?
Я сам был под Москвой в сорок первом и давно сложил свой ответ на заданный вопрос, но мне хотелось услышать мнение профессора, как бы перепроверить себя в эйфории очернения ратного подвига миллионов.
— Благодаря нашей идеологии, — не задумываясь, сказал Иван Ильич, словно знал о чем я его спрошу.
— Как же так, сейчас так много пишут и вещают, что в ней было много плохого, даже бесчеловечного и вдруг она победила?
— Ницше и тот говорил — «хочешь знать истину — ищи». В этом очень нуждаются оппоненты, рассуждающие по принципу — это нравится — это не нравится. В поисках истины я и пришел к выводу, что главным нашим оружием в войну была наша идеология. Не будь ее мы попали бы уже не под татарское, а под фашистское иго.
В руках у меня была книга профессора.
—- Позвольте, Алексей Иванович.
Я передал ему книгу. Он быстро листал ее, отыскивая нужную страницу.
— Вот… Послушайте, пожалуйста.
«Политические задачи немецкого солдата в России, — читал Иван Ильич, — сформулированные главным командованием вермахта в сорок третьем году: «Борьба против большевизма является борьбой двух мировоззрений. Война между двумя мировоззрениями, между национал- социализмом и большевизмом раскрывает самым недву