Крик дьявола
Шрифт:
Позади длинного бунгало с широкой открытой верандой стояли полдюжины рондавелей [19] с аккуратными колпачками золотисто-соломенных крыш и сверкавшими на солнце ослепительной белизной известковой краски стенами.
Во всей этой упорядоченности и опрятности чувствовалась женская рука. Только женщина — да к тому же еще и весьма целеустремленная — могла бы посвятить такое количество времени и терпения созданию подобного райского уголка среди коричневых скал и колючих неприветливых вельдов.
19
Традиционное
Высокая, смуглая от солнца и гневная, она стояла в тени веранды и была похожа на валькирию. Ее длинное, несколько выцветшее голубое платье выглядело свежевыглаженным, а идеальная крохотная штопка на нем была заметна лишь вблизи. Туго собранная на талии юбка, ниспадая по женственным бедрам вниз до самых лодыжек, целомудренно скрывала длинные стройные ноги. Сложенные на животе руки, точно золотисто-янтарная рамка, окаймляли, еще более подчеркивая, гордо вздымавшуюся грудь, а толстая черная коса до талии слегка покачивалась, словно хвост рассерженной львицы. Следы пережитых трудностей и одиночества слишком рано появились на молодом лице, которое еще больше посуровело от негодования при виде приближавшихся Флинна с Себастьяном.
Они болтались в машиллах — небритые, в вонючих лохмотьях, с грязными сальными волосами: Флинн — в полубредовом состоянии от пальмового вина, а Себастьян — от лихорадки, хотя уловить разницу в симптомах было невозможно.
— Позволь узнать, где же ты был последние два месяца, Флинн Патрик О’Флинн? — Хотя она и старалась говорить «по-мужски», ее голос от волнения становился более звонким.
— Какое ты имеешь право спрашивать меня таким тоном, дочь? — запальчиво отозвался Флинн.
— Опять напился!
— И что с того? — огрызнулся Флинн. — Ты становишься такой же, как твоя мать — Боже, упокой ее душу! — все тебе что-то не так. Старому отцу от тебя слова доброго не дождаться — а он, между прочим, пытался праведным трудом заработать на пропитание.
Взгляд девушки упал на машиллу, в которой мирно покачивался Себастьян, и ее глаза сощурились от растущего гнева.
— Боже праведный! А это что за чудо с тобой?
Себастьян глупо улыбался и даже мужественно попытался сесть, пока Флинн его представлял:
— Это Себастьян Олдсмит. Мой дражайший друг, Себастьян Олдсмит.
— Такая же пьянь!
— Послушай, Роза. Имей хоть чуточку уважения. — Флинн безуспешно пытался выбраться из своей машиллы.
— Пьянь! — гневно повторила Роза. — Он пьян как свинья. Можешь отправлять его туда, где нашел. В этот дом он не войдет. — Развернувшись, она лишь на секунду задержалась перед входной дверью, чтобы добавить: — Кстати, к тебе это тоже относится, Флинн О’Флинн. Я возьму ружье, и если ты, прежде чем протрезвеешь, ступишь на веранду хоть одной ногой, отстрелю ее тебе напрочь.
— Роза… погоди… он не пьян, выслушай, — жалобно пошел на попятную Флинн, но она уже захлопнула за собой москитную дверь.
Флинн нерешительно затоптался перед крыльцом веранды. Поначалу могло показаться, что безрассудная храбрость позволит ему усомниться в решительных намерениях дочери, но все же он был не настолько пьян.
— Женщины, — смущенно посетовал он. — Однако Господь милостив и не даст нас в обиду. — Флинн повел свой маленький караван в обход бунгало к дальнему рондавелю. Хижина была аскетично обустроена на случай его регулярных высылок из главного дома.
19
Закрыв за собой входную дверь, Роза О’Флинн устало оперлась о притолоку. Ее голова поникла, и она с силой зажмурила глаза, пытаясь сдержать жгучие слезы. Одна из них все же просочилась и, прежде чем упасть на каменный пол, точно виноградина, крупной каплей повисла на ресницах.
— Папа, папа, — прошептала девушка. В этом слышалась испытанная за недавние месяцы боль одиночества. Мучительно медленная смена дней, когда Роза отчаянно пыталась найти себе дело, чтобы занять руки и голову. Долгие ночи, когда она, запершись в своей комнате с заряженным ружьем, лежала на кровати и прислушивалась к звукам, доносившимся из африканского буша за окном, в страхе вздрагивая от любых шорохов, даже несмотря на четверых преданных африканских слуг, мирно спавших со своими семьями в хижинах позади бунгало.
Роза ждала, ждала возвращения Флинна. Подняв голову, она прислушивалась в надежде услышать пение идущих по долине носильщиков. И с каждым часом в ней все сильнее росли страх и обида — страх, что он может не вернуться, и обида за то, что он мог оставить ее так надолго.
И вот он вернулся. Пьяный и замызганный, с так называемым компаньоном в лице какого-то тупого отброса. И все ее чувства, связанные со страхом и одиночеством, вылились в этот злой эмоциональный взрыв. Выпрямившись, она оттолкнулась от притолоки, бесцельно прошлась по прохладным затененным комнатам бунгало с богатым разнообразием звериных шкур и местной мебели и, добредя до своей комнаты, опустилась на кровать.
За ее печалью крылось еще и странное смятение — некое неуловимое и неосознанное томление по чему-то непонятному. Это было новое ощущение, и она стала отдавать себе в этом отчет лишь в последние годы. Прежде она вполне довольствовалась компанией отца, совершенно не бывая — а потому и не нуждаясь — в чьем-либо еще обществе. Как нечто само собой разумеющееся она воспринимала то, что большую часть времени проводила фактически в полном одиночестве, если не считать жены старого Мохаммеда, практически заменившей ей родную мать — юную португальскую девушку, которая, подарив Розе жизнь, умерла при родах.
Она знала эту землю так же, как дитя трущоб знает свой город. Это была ее земля, и она любила ее.
И вот все стало меняться, и Роза, словно утратив ориентацию в этом море новых эмоций, ощутила себя в некоторой растерянности — одинокой, болезненно чувствительной и испуганной.
Робкий стук в заднюю дверь бунгало вернул ее к действительности, и в ней всколыхнулась надежда. Ее негодование по поводу Флинна уже давно поутихло, и теперь, когда он первым сделал шаг навстречу, она была готова впустить его в дом даже без особого уязвления своей гордости.