Крик с Арарата. Армин Вегнер и Геноцид армян

Гуайта Джованни

Письмо к матери

Багдад, у пупка мира.

29 марта 1916 г.

Моя любимая мама!

Как описать, сколь сильно волнует меня то, что я еще существую, и эта земля до сих пор не провалилась у меня под ногами, и эти строчки донесут до Вас трепет моего дыхания? Никогда, как в эти дни, не слышал я так ясно вблизи себя шуршание смерти, не ощущал ее молчание, ее холодную улыбку. Я часто думаю: могу ли я еще жить? Имею ли еще право дышать, строить планы на будущее, фантастически нереальное, когда вокруг меня бездна мертвых глаз?

10 марта скоропостижно умер от сыпного тифа наш военный врач, и я по сей день, хотя уже прошли недели, не могу об

этом говорить: меня охватывает такая боль, что я теряю покой и способность думать.

Вот уже много месяцев страшная болезнь опустошает эту бескрайнюю и всеми забытую землю. Турецкие солдаты принесли ее с собой через степь из городов Сирии и Малой Азии. Месть армян, чьи разлагающиеся мертвые тела усеивают все дороги в пустыне, все дальше протягивает свою руку, проникая в дома, больницы и палатки живых. Я до сих пор как будто вижу тело, сплошь покрытое маленькими иссиня-красными пятнышками, лежащее вблизи от меня. Наш военный врач, не ведая об опасности, раздел этого человека, чтобы обработать легкую рану. Вскоре он сам заболел: у него началась гнойная инфекция в горле.

Когда я увидел его через несколько дней, он настолько исхудал и ослаб от дизентерии, что был не в состоянии поднять голову. (...)

И вот, я ощущаю отвратительно-приторный запах лекарств и гноящихся ран, который заполнил все палаты лазарета, плыву на пароходе по Тигру из Кут эл Амары и вижу, как к каждому причалу течением прибивает новые трупы и как рядом со мной умирающие надевают на лицо маску смерти, и на меня время от времени накатывает безмолвное, дикое отчаяние: довольно! довольно! (.. .) [107]

107

Там же, с. 64.

Дневник

Сорок дней и ночей обратного пути

(Записи из дневника)

Абу Херера, 11 октября 1916 г.

Последний труп? Мы входим в заброшенную гостиницу, полную грязи и дурных запахов, и видим его, лежащего на спине в дверном проеме. Это тело армянского подростка, отощавшего от голода. Волосы светлые, как солома, тело превратилось в кости, обтянутые кожей, кисти и ступни похожи на деревяшки. Только на левой руке еще остались лохмотья одежды. Спускаясь к реке, я нахожу множество могил и бесчисленные следы костров.

Это и есть конечная цель страшной, безжалостной охоты?

У меня до сих пор стоит перед глазами этот исход целого народа, изгнанного со своей земли. В прошлом году я ходил по их лагерям с сердцем, охваченным ужасом. Скоро мы встретим первого беженца. Здесь обочины всех дорог усеяны костями, побелевшими от яркого солнца. В Мадене мы видим первый лагерь. Дети и женщины окружают наши повозки, напирают и ранятся о них в надежде получить ломоть хлеба или дынную корку. В Тибини беженцы устроили небольшой базар: продавцы хлеба, мяса и обуви сидят на голой земле, укрывшись от палящего солнца под рваным полотняным навесом, и предлагают свой товар. В Гаркохе я увидел, как турецкий офицер покупает жареное мясо, и в изумлении подумал: тебя гонят навстречу смерти, а ты в пустыне предлагаешь одному из твоих убийц кусок мяса в обмен на монету!

В Ракке, в грязном и совершенно запущенном лагере, я заметил тринадцатилетнего мальчика. Он потерял мать и братьев, только отец был еще жив. Мальчика звали Манвелом.

Обмотав вокруг головы белую тряпку для защиты от солнца, он на бегу дул в коровий рог и смеялся. Он пробегал мимо голодных, больных и умирающих людей, лежавших неподвижно, близких к помешательству поглощавших собственные экскременты, как еду. У него была хорошо сложенная, еще крепкая фигура, и мне понравилось открытое выражение его лица. Мне захотелось взять его на свою повозку и увезти в Германию. В какой-то момент, встретив ясный взгляд его темных глаз, я подумал: дорогая мама, ты только что потеряла моего брата, погибшего на войне, и я хочу подарить тебе нового сына! Я попросил отвести меня к его отцу, торговцу из Александретты, которого назначили охранником лагеря, потому что он умел читать и писать. Его лицо осветилось радостью, но он был так изможден, что пребывал в каком-то оцепенении. К тому же, он очень боялся жандармов и опасался за свою жизнь, поэтому не сумел дать никакого ответа на мою просьбу.

Тогда я сам пошел к арабскому надзирателю. Я просидел с ним на циновке два часа и предлагал ему все деньги, какие у меня были. Но мальчика так и не согласились отпустить. Я даже пообещал, что попрошу разрешения увезти мальчика у Хакки Бея, чиновника в Алеппо, ответственного за лагеря. Я снова и снова пожимал им руки, повторяя, что не забуду о них по возвращении в Германию. Манвел дошел со мной до выхода из лагеря. Он хотел попытаться догнать наш караван ночью. Но я боялся, что он попадет под выстрелы жандармских ружей. [108]

108

Armin T. Wegner, Der Weg ohne Heimkehr. Ein Martyrium in Brief en («Дорога без возврата. Мученичество в письмах»), Berlin, 1919, S. 161.

Мескене, 15 октября

Ближе к вечеру я сел с одним священником, отцом Арсланом Дадшадом, у входа в его палатку и попросил его рассказать о перенесенных страданиях, о восьмистах семьях, вместе с которыми он был депортирован, о тысячах людей, похороненных им в пустыне, среди которых было 23 священника и один епископ. Их глаза кричат мне: «Ты немец и союзник турок... Значит, правда, что и вы этого хотели!» Я опускаю взгляд. Как мне ответить на их обвинения? Священник вынимает из кармана маленькое распятие, завернутое в тряпку, и благоговейно целует его, и я не могу удержаться, чтобы тоже не поднести к губам этот крест, ставший свидетелем такой боли и стольких человеческих страданий.

Я смотрю на палатки, над которыми вечером вьется дымок, и на яркую луну, восходящую в сумерках над равниной. Все это кажется таким знакомым, что можно вообразить на мгновение, будто передо мной мирная картина. Вот женщины в юбках с фартуками и открытых блузках идут на вечернюю прогулку, издали доносятся крики играющих детей... Но я опять слышу голос священника. Он с волнением спрашивает меня: «Может быть, вы встречали армян в городах на берегу Евфрата?» (...) «Мы знаем, что умрем». Он смотрит на свою изорванную рясу и говорит: «Une fois j''etais un pr^etre, maintenant je suis un mouton qui va `a mourir» [109] .

109

Когда-то я был священником, а теперь — я овца, которая идет, чтобы умереть (франц).

Я шел в темноте вдоль реки и увидел большую кучу человеческих костей, ссыпанных в яму. Белые черепа, все еще покрытые волосами, тазовая кость, хрупкие ребра младенцев, загнутые, как заколки для волос. На минуту мной овладело черное отчаяние, слезы подступили к глазам, как будто разрушались все надежды, исчезали все маленькие ростки любви, привязывающие меня ко всему живому. Река течет бесконечно, как в сказке, время от времени обрушиваясь с грохотом на размытые комья земли, а я иду по ее берегу, покинутый, как будто я последний человек, оставшийся на земле. [110]

110

Armin Т. Wegner, Der Weg ohne Heimkehr, указ. соч., с. 164