Крик в ночи
Шрифт:
— Полечу в Россию, — твердо сказал Филдин. — Иначе моя жизнь теряет всякий смысл.
— Хоть отдаешь себе отчет, в логово какого зверя собираешься вернуться?! — с досады крикнул Питер. — Ты болен, слаб. Кому и что стремишься доказать?!
— Я полечу только в Россию, в Москву. Извини, Питер.
— Погодите… — Сомов, похоже, что-то надумал. — Пускай летит в Россию. Паспорт Филдина сработает, а Румберга уже нет в живых. В Москве дам надежный адрес — можно перебыть какое-то время. А дальше… сами решайте. Обязательно позвоните моим, весточку передайте. В общем, как говорится, с Богом!
— Удачи тебе, — вымолвил Питер. — И здоровья. Можно на два слова?
Выйдя из машины, они закурили. Питер сказал:
— Не подумай, что я филантроп, Филдс. Твой ангел-хранитель…
— Линда Грейвс? Поцелуй ее за меня.
Он кивнул.
— И еще… Объясни, как растворился гроб, в котором ты лежал?
— Я обещал Джо Вандефулу никому не раскрывать этот секрет. Кстати, стоимость трюка приближается к двум миллионам… Возьми восемь тысяч фунтов. (Он протянул деньги Питеру) Передай семье погибшего актера. Кроме денег на самолет больше ничего не осталось.
…Боинг взял курс на Россию, когда вслед за «фордом» Питера, соблюдая приличную дистанцию, двинулся зеленоватый «ситроен».
Москва изнемогала от необычайной, почти тропической жары. Над городом висел неподвижный удушающий смог. Лишь только к ночи, когда огнедышащий асфальт понемногу остывал, какое-то подобие прохлады заползало в дома измученных летним зноем москвичей.
В квартире Филдина, выходящей окнами во двор, Генрих Швайковский, он же Пеленгас, в который раз перелистывал единственный экземпляр неоконченной рукописи Дмитрия. Ноутбук с дискетами — подарок Полины — наспех оставленный Румбергом в отеле Флориды, вряд ли когда-нибудь обретет бывшего хозяина. Эта рукопись — последнее звено, связывающее автора с его прежней жизнью.
— Что могу сказать… — Швайковский глубокомысленно сдвинул брови, уставившись на листки. — Любопытно. Местами, даже интересно. Не ожидал… Твой полет фантазии, особенно в Части первой, заслуживает похвалы. И юморок такой, я бы отметил, специфический. Смешно. Кое-где проглядывает мой собственный, если не ошибаюсь, портрет.
— Ты уж не серчай.
— И не такое приходилось про себя читать… А вот в Части второй много перегрузов, нагромождений, каких-то длинных рассуждений, недобрых выпадов против духовенства и властей. Конечно, каждый волен думать по-своему. Но… актуально ли это сейчас? Нужно ли, в конце концов, читателю? Вымарать власть предержащих всегда считалось признаком передового взгляда и верного вкуса — в любом случае найдешь сочувствующих. Но — прости, расфилософствовался, — обличая власть, мы расписываемся в собственной импотенции, беспомощности. Или нами движет простая зависть к сильным и удачливым?
— Мною не движет.
— Я говорю вообще… Пожалуй, твоя книга может сгодиться для сценария — много живых диалогов, выразительных картинок. Но уж больно сырой материал, нуждающийся в кропотливой доработке. Другими словами, пока что это текст очень грамотного, очень думающего, очень честного, очень начитанного читателя, но, к сожалению, это все-таки не художественный текст в точном и единственном смысле этого слова, что позволяет говорить о нем как о профессиональной
— Возможно. Композитор Пол Маккартни не знаком с нотной грамотой.
Швайковский сделал неопределенный жест рукой:
— Я не в восторге от «Битлз»… Могу помочь отредактировать. Конечно, это отнимет у меня определенное время, но ради зятя… я готов. Кстати, вступление Пеленгаса будет гарантией успеха книги. Что скажешь?
— Спасибо. Ты очень любезен.
— Так я возьму рукопись?
— Подожди. Не будем торопиться.
Писатель удивленно засмеялся:
— Как знаешь, как знаешь…
После длинной паузы Швайковский вернулся к теме разговора:
— Вижу, после «воскрешения из мертвых» ты на мели и хочу помочь. Ладно! Даю пару тысяч долларов безвозмездно, чтобы не искал корысти в моем предложении. Рукопись скоро верну… Опять что-то не так? Десять тысяч баксов — устроит?
— Я подумаю.
— Черт с тобой — двадцать тысяч! Или тебе доставляет удовольствие со мной торговаться?!
— Никакого.
— Тогда соглашайся. Я и без того унизился до предела.
— Если предел твоего унижения равен двадцати тысячам баксов, стоит отнестись к этому серьезно.
— Вот и отнесись!
— Хорошо… — Филдин мягко взял из рук Швайковского рукопись. — Я все взвешу, приму решение и обязательно тебя извещу.
— Больше двадцати пяти — не рассчитывай. Но это будет цена покупки.
— Я так и понял. Кстати… тебя интересует судьба дочери?
— Какой дочери? А, Полины? Давно бы рассказал, как там она поживает, что поделывает. Мы с ней слишком разные, чтобы понимать друг друга. У меня своя жизнь, у нее — своя…
Швайковский продолжал говорить, но Филдин его не слушал: в памяти возник страшной силы взрыв и образ Полины, далекий-предалекий, с почти детской улыбкой, размытый бескрайней морской гладью…
Писатель ушел, не простившись, видимо, обиженный невниманием приятеля. Не без внутренней дрожи Филдин набрал номер Кати и, отчаявшись дождаться ответа, хотел, было опустить трубку.
— Алло? — услышал знакомый голос. — Говорите же!
— Катя… это Дмитрий.
— Дима?! — воскликнула она. — Видела кадры, как тебя убили на шоу Джо Вандефула. Боже…
— Это был обычный трюк. Я жив и здоров. В Москве такая жарища…
— Ты жив…Чем занимаешься? Что делаешь?
— Заканчиваю книгу. Покажу при встрече.
— Хорошо.
— Давай, прямо сейчас?
После некоторого замешательства Катя ответила:
— Лучше, ближе к вечеру. Хочешь, покатаемся по забытым местам? Когда за тобой заехать?
Он назвал время и станцию метро, соблюдая конспирацию. С некоторым удивлением в голосе она произнесла: «До встречи».
…Миновав городскую черту, они с молчаливого обоюдного согласия колесили по старому маршруту, ведущему в Журавлиху. Как изменился пригород! Филдин с трудом узнавал некогда знакомые места, испещренные бетонными дорогами, ведущими к шикарным коттеджам. Катя почему-то была малоразговорчива, даже немного скованна и сосредоточенна. Время притупляет остроту чувств, думал Филдин, это вполне естественно. Однако отчужденность когда-то любимой женщины вызывала в нем смутную тревогу.