Криминальные сюжеты. Выпуск 1

Бентли Эдмунд

— Что ты задумал? — крикнул профессор, когда я до конца посвятил его в свои планы.

Я попытался объяснить ему все сначала, медленно и спокойно раскрывая ему свои самые чистые, самые благородные побуждения, но он не понимал. Я был таким добрым, таким сильным и чистым, а он не захотел меня понять. В конце концов он сказал:

— Несчастная Елена!

Тогда и я не захотел его понять.

10

Старик отказался мне помочь, только следил за мной. Я переселил трех девушек в наше здание, чтобы как-то избавиться от его любопытства. Жалко было зеленоглазую, ведь она носила моего ребенка, но я любил Елену, я всегда любил Елену и для нее готов был на все. Долго я готовился к этой ночи, почти

всю свою сознательную жизнь, но теперь, напуганный собственной смелостью и неуверенный в успехе, я откладывал опыт, потому что от его результата зависело мое счастье. Тогда я еще не знал, насколько Старик прав.

Операции прошли удачно, мы осторожно извлекли эмбрионы и на их место ввели оплодотворенные соматические клетки. Ни о чем не подозревая, девушки очнулись после наркоза, нам не составило труда обмануть их, самое трудное было впереди. Я лично следил за их питанием, они поправились, но не выглядели счастливыми. Только зеленоглазая улыбалась. Мы почти не разговаривали с н ей, с какой-то непонятной жаждой набрасывались друг на друга, такого я никогда не испытывал с Еленой, но это не было любовью. Елена писала мне длинные и грустные письма, которые целиком меня поглощали. Я отвечал ей, о чем только не писал, выдумывая события, людей, которых представлял благородными, а это было так далеко от моей действительной жизни, так далеко, но разве у меня был другой выход, кроме как обманывать и быть добрым в своем обмане. Если бы она узнала правду, возненавидела бы меня уже тогда. Женщины не рождены для великих дел, круг их интересов весьма узок: семья, дети, любовь. И все. Только нам, мужчинам, суждено нести тяжкий крест богов.

Сейчас я спрашиваю себя: был ли я богом? Или Старик был прав? Он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения. Но не это было самым страшным. Страшнее был тот, внутри меня, который постоянно задавал мне вопросы и от которого никуда нельзя было скрыться. Страшной была и тоска Елены. Невыносимая тоска живой покойницы, бросавшей тень на все, мимо чего проходит, и замораживавшей все, к чему прикоснется. Я обещал ей снова сделать ее счастливой. Возможно, если бы не мое обещание и не ее адские страдания, все пошло бы по другому пути, и я никогда не отважился бы на подобную дерзость. Нет, нужно быть честным до конца — я все равно бы отважился. Все было в моих руках. А человек начинает чувствовать себя богом, когда все в его руках. И позволяет себе непозволительные вещи.

Девушки родили точно через девять месяцев. Роды прошли с разницей в несколько дней, после чего я сразу отделил детей, но потом вернул их матерям, детям нужно было молоко, а с матерями мы могли расправиться в любую минуту. Я приставил к ним надзирателей, потому что одна из них, еще не придя в себя после родов, пыталась задушить ребенка. Она была полька, и не хотела немецкого ублюдка. Не задумываясь, я убил ее. Вторая девушка, кроткая и печальная, тоже не любила своего ребенка, но все же заботилась о нем, хотя и без нежности, но и без ненависти. С какой-то жалостью. С каким-то опасным смирением. Зеленоглазая была прирожденной матерью, этим она напоминала Елену. Она сразу увидела, как похож ее ребенок на меня, смотрела на него ласково, качала его, разговаривала с ним, укладывала спать рядом с собой. Она любила меня. Мы никогда не говорили о ее чувстве, но я опять стал приходить в ее комнату, и она смеялась смехом Елены, который навсегда застыл у нее в горле, а мне необходим был этот смех, веселый, непринужденный смех. После ужасных, полных ненависти взглядов заключенных мне необходима была любовь.

Я отдал зеленоглазой оставшегося без матери ребенка. Заметив его сходство с моим, она удивленно подняла глаза, но ни о чем не спросила, а начала ухаживать за сиротой со смущающей самоотверженностью.

Дети росли не по дням, а по часам. Я приходил к ним усталый от маршировок, экзекуций, хвалебных передовиц и продолжительных опытов в лаборатории. С ними я отдыхал. С ними становился добрым, возвращаясь назад, в детство собственных сыновей и к улыбке Елены. Старик несколько раз пытался поговорить

со мной. Я не допускал его к себе. Теперь в нем уже не было необходимости. Я всего достиг сам, опыт получился удачным. После тщательного осмотра я убедился, что дети совершенно нормальные. Во время осмотра я никак не мог успокоить сумасшедшего сердцебиения, и потом мне пришлось прилечь в кабинете на кушетку. Я долго лежал и улыбался. Я чувствовал себя богом, больше чем богом. В эту минуту я вновь поверил, что для меня нет ничего невозможного, что я сильнее жизни, сильнее смерти, сильнее судьбы. Пока еще я держал это в тайне от Елены, но сообщил ей, что готовлю сюрприз.

Дети быстро росли, а дни летели еще быстрее. В лагерь поступали новые заключенные, я убивал новыми способами, но как-то потерял вкус к убийствам. Профессора я пока не трогал. Наступит день — и я вызову его к себе в кабинет. Я припру его к стенке. Этот день будет самым счастливым в моей жизни, ради одного такого дня стоит прожить целую жизнь.

11

Старик вошел в кабинет с иронической улыбкой на устах. Стоя в углу у окна, я смотрел на него в упор. Он даже не взглянул на меня. Остановился посреди комнаты, нашел глазами стул, но не сел.

— Садитесь, — предложил я ему свой.

Он продолжал стоять посреди комнаты, даже не посмотрел в мою сторону. Это уже переходило всякие границы. Я подошел ближе, всмотрелся в его окаменевшее от безразличия лицо и заорал ему о своем успехе.

— Не кричите! Я не глухой, — буркнул Старик.

Он медленно повернулся и окинул меня сверху вниз холодным презрительным взглядом. Он так долго меня рассматривал, что по спине у меня пробежали мурашки.

— Ну и что же вы сделали, несчастный, что?

Я повторил, подчиняясь силе его голоса, подчиняясь его привычке брать надо мной верх, и это меня раздосадовало. Теперь Старик улыбнулся грустной сочувственной улыбкой. И это окончательно вывело меня из терпения. ' Я нажал на кнопку в стене. Молодой солдат принес одного за другим троих детей.

— Ну и что? — Старик бросил на них беглый взгляд.

— Они во всем копируют умерших.

— Ну и что? — Старик снова улыбнулся широкой улыбкой.

Мы стояли друг против друга. Я весь кипел. Кровь пульсировала в висках в быстром и беспощадном ритме. Толкала меня направо, налево. Старик, неподвижный как восковая фигура, сохранял спокойствие. Он не был похож на заключенного. Его строгое лицо внушало уважение. Я снова почувствовал себя его ассистентом, ожидавшим похвалы. То, что я проделал сам, равнялось чуду. Доброе или злое, но это было чудо! Чудо! Он не мог этого не понимать. И не оценить. Как ученый. И как человек. Я ждал. Пешка на Е-4. Я ждал. Конь на F-3. Я ждал. Фигуры на шахматной доске слились в одну. Я продолжал ждать. Пешка на… Я с силой сжал ее в руке. Почувствовал боль. И закричал:

— Я сам добился того, чего вы не посмели сделать, потому что струсили. Я сам всего добился.

— Несчастный, ты понимаешь, что ты сделал?

— Понимаю.

— Если бы ты понимал, ты бы прямо сейчас, сию минуту, пустил себе пулю в лоб.

Я рассмеялся. Он говорил ерунду, это действительно было смешно. Я зло рассмеялся. Я вдруг понял, как мы далеки друг от друга и никогда не сможем друг друга понять. Никогда он не сможет признать моего превосходства. Все было кончено. Я медленно вытащил из кармана пистолет и направил ему в лицо. Он не дрогнул. Даже жестом не попытался меня остановить. Спокойно выждал, пока я поставлю пистолет на предохранитель. А потом произнес:

— Несчастная Елена!

Его слова сверкнули в воздухе и пулей пронзили меня.

— Обещаю тебе, — медленно сказал я каким-то незнакомым и твердым голосом, — первые сто штук гениев будут сделаны из твоей прекрасной кожи. И твой великолепный логический ум наконец-то начнет на нас работать.

За секунду до того, как я выстрелил, он раскрыл рот, чтобы мне ответить, но его слова слились с выстрелом, и я их не услышал.

12