Кристалл времени
Шрифт:
Я расхохоталась:
– И что, вылечил?
– А то как же! – сказала мама-Ксеня. – Чтобы мой брат какую живность не вылечил, будь то хоть тварь заморская! Уже на другой день выступал этот самый Ганс в своем цирке, будто и не было с ним ничего.
И снова для меня предстает это в живе. Ах, какие кренделя выкручивает на арене Ганс, я таких и в нашем цирке не видывала.
Хозяин плачет, отирая лицо платком и приговаривая:
– Ach, Hans, mein Junge, mein lieber Hans!.. – Затем поворачивается к Анджею, стоящему рядом, и со словами: – Wenn Sie wissen, Herr Doktor, haben Sie alle unserer Kultur geholfen! , – протягивает ему пачку денег, в ответ на что Анджей с усмешкой говорит:
– Aber Sie, Herr Zirkus mit seinem hoch Hans halfen den Geist der russischen Armee zu erh"ohen.
– Армия-то тут при чем? – спросила я маму-Ксеню.
– А при том, что уж тем же самым вечером с десяток наших пленных офицеров собралось в лучшем тамошнем ресторане…
Опять я все вижу словно наяву. Стол заставлен всяческой снедью, офицеры без знаков различия сидят за столом, а Анджей встает, подняв рюмку.
– За победу России! – провозглашает он.
– За победу России! – хором отзываются остальные пленные и выпивают до дна.
– А кто оплатил все это пиршество? – присев, спрашивает один из них.
Анджей усмехается:
– Кто? Господин Ганс. Не волнуйтесь, господа, он вовсе не немец. Вообще трудно сказать, к какой расе его следует отнести… Ну, еще раз за победу над немчурой!
По залу прокатывается дружный возглас:
– За победу России! За победу над немчурой!
Анджей поворачивается к музыкантам:
– Эй, нехристи! Spielen, so dass die Kronleuchter schwankte! Herr Hans zahlt f"ur alles! За победу над немчурой!
Громыхает разухабистая музыка считавшейся у нас до крайности неприличной песенки «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту “Жанетта” поправляла такелаж» (именно она мне почему-то, – наверно, именно ввиду своей неприличности, – в этот момент и представляется).
Офицеры со словами: «За победу над немчурой», – снова пьют стоя.
– «…Идут, сутулятся,
по темным улицам,
И клеши новые
ласкает бриз.
Они идут туда,
где можно без труда
Найти себе и женщин, и вина…»
– отчего-то на чистом русском выводит певец под гром джазового оркестра.
Меня стал разбирать смех.
– Так и сказал: «За победу над немчурой»?!.. А они, олухи, и не понимают ничего! Ну и дядька у меня, оказывается!.. Надо же додуматься: клизму – удаву! Ничего себе!.. И даже на ресторан хватило!..
Мама-Ксеня подтвердила:
– Хватило. Даже на два или на три раза. В общем, хорошо гульнули за счет господина Ганса.
– А как же пленных-то немцы отпускали в ресторан? – удивилась я.
– А вот так вот и отпускали, – сказала мама-Ксеня. – Под честное слово русского офицера. Тогда это было вполне нормально.
Я спросила:
– А теперь как?
Мама-Ксеня вздохнула:
– Ох, не знаю, не знаю, как оно теперь. Теперь времена злее стали. И люди, и времена. – И вдруг засуетилась: – Ох ты господи! Подъезжаем уже! Вещи собирать надо! Вон за тем же оврагом, помню, наша станция!…
***
…Что есть время? И кто мы сами, в нем плывущие? Может, и не всегда оно бежит так стремительно, а иногда, тоже, как и я, страдая одышкой, приостанавливается? Что если этот овраг за окном – все тот же самый овраг? А ведь и я могла бы – там же, во рву… Но вот ведь, живу же все еще! Во всяком случае, пребываю в этом застывшем навсегда кристалле времени.
И может, те двое со своими пулеметами тоже застыли в этом остановившемся времени, словно вмороженные в него навсегда?..
Ах, право, зря вы все-таки снова раздвинули шторы, мой уважаемый попутчик, любитель точных, незыблемых расписаний!.
…А голос мамы-Ксени все никак не умолкает в ушах::
– Ну да! Вон она! Уже видна!.. Зоська! вон ту сумку же забудем! Хватай!..
Встреча.
О «Мишке Тухачевском» и немного о
еврейском вопросе
Своего дядю Анджея, ждавшего нас у здания станции, я узнала сразу, едва мы вышли из вагона. Постарел, конечно, в сравнении с тем молоденьким подпоручиком, которого я видела на фотографии, поседел, полысел отчасти – но непокорство в глазах все то же самое. По ним-то и узнала, по глазам.
Рядом с ним стоял парень лет девятнадцати, весьма на него похожий, только вот глаза совсем другие; такими нынче никого не удивишь. Рубахи на обоих были хоть и местами латаные, но чистенькие. У обоих на ногах – старенькие, но начищенные до зеркального блеска сапоги.
После того, как Анджей и мама-Ксеня обнялись, она указала на меня:
– А это дочурка моя, Зоська.
Он потрепал меня по голове:
– Красавица… А это мой отпрыск, Колька, в этот год – в армию… Ну, пошли. Карета, правда. не барская, но уж как-нибудь доберемся. Колька, бери их клумки.
Мы обошли станционное здание и увидели запряженную телегу, в нее-то и забрались. Анджей сел за кучера, и «карета» тронулась.
– Через пару часов будем в нашем местечке, – обернувшись, заверил он нас, хотя лошадка его была не больно-то резвая.
Я шепотом спросила маму-Ксеню:
– А «местечко» – это что, хутор такой?
– Да нет, – сказала она. – По-ихнему «место» означает «город», а «местечко», стало быть, «городок».
– Долгонько ж вы, – снова обернулся Анджей. – Мы с Колькой каждый божий день на станцию приезжали, а вас все нет и нет. И никто не знает ничего. – Вздохнул: – Ох, что-то недоброе творится в воздухе.
Мама-Ксеня кивнула:
– И у меня что-то душа не на месте… – Потом, чуть помолчав, спросила: – А старшенький твой, Женя, где?
В глазах у Анджея промелькнуло что-то – не то отблеск солнца, не то слеза. Голос, однако, был спокойный.
– Женька-то? В сырой земле, я так полагаю, – сказал он. – В приговоре написали: «Десять лет без права переписки», но всем ведомо, что это такое… Ну да ладно, про это – потом. А покуда… – Он устремил взгляд на меня: – Ну, что там моя сестренка успела обо мне порассказать? Или так-таки вовсе ничего?