Кристальный пик
Шрифт:
Каждый раз, когда Солярис расчесывал мне волосы, я вспоминала о прошлом. Сначала детство, когда он делал это впервые, неумело и грубо, скорее выдергивая локоны, нежели перебирая их. Затем я вспоминала день накануне сейма и редкие дни после, когда Матти отбыла в Сердце, а мои волосы отросли до той длины, что я не могла управиться с ними в одиночку. После же я вспоминала нашу свадьбу — не сам праздник, полный музыки и драконьих танцев под луной, а ту крепкую косу, какую Сол мне заплел. Согласно дейрдреанской традиции, такой же крепкой была его любовь ко мне и так же нежно, как он обращался с моими волосами,
С тех пор Солярис заплел мне тысячу кос, и с каждым разом навык его улучшался: пальцы становились гибче и ловчее, движения мягче, и ни разу за долгие годы он не дернул меня за прядь так сильно, как сейчас.
Схватившись за ноющий затылок, я с немым возмущением обернулась к нему, сидящему на постели у меня за спиной. Тогда Солярис молча указал пальцем вниз, на воронку из сшитых и скомканных одеял, откуда тянулись маленькие цепкие ручки. Мои волосы раскачивались прямо над ними, но то и дело выскальзывали.
— Ах, ты тоже хочешь заплести мне косу, Джёнчу?
Джёнчу — так назывался «жемчуг» на драконьем языке, что было его именем истинным, причитающимся по роду, крови и трону — сонно зевнул в ответ, пробужденный не то моим голосом, не то бурей за окном, а затем снова потянулся вверх, к моим волосам. У самого они были светлые, как песок с морского дна, в котором вилось неестественно сверкающее золото. Бирюзовые глаза были тем сокровенным, помимо драгоценного имени, что королева Дейрдре даровала всем своим потомкам без исключения. Когда эти глаза впервые загорелись на фарфоровом лице с чертами до боли знакомыми, но не моими, то мне подумалось, что две части наших с Солярисом душ наконец-то обрели собственное тело.
— Ай, ай, ай!
Я наклонилась к Джёнчу за поцелуем, и он наконец-то получил желаемое — ухватился за мою прядь всем своим кулачком. Затем дернул на себя, как поводья, и повис. Солярис засмеялся, поправляя ему задравшуюся рубашечку вместо того, чтобы помочь мне. Поэтому, отцепив от себя Джёнчу и вернув того обратно в импровизированную колыбель, я первым делом взялась за костяной гребень, который Сол отложил на подоконник, и посмотрела на него серьезно.
— Знаешь, что-то ты больно веселый в последнее время.
— А чего ж не веселиться, когда дом — полная чаша? И дела все переделаны. Крышу починил, яблони обобрал, горох посадил…
— Какой умница. Значит, заслужил награду. Давай и тебя заплетем.
— Ай! Перестань, Руби. Прекрати!
Солярис отодвинулся, выдергивая свою копну из моих пальцев и гребневых зубцов. Та скользила, как настоящий шелк, и сверкала бессмертным перламутром. Он отпустил волосы тогда же, когда я впервые обрезала свои, отчего теперь они у нас были одинаковой длины — у обоих до середины спины.
— Я завтра же состригу их.
— Только попробуй!
Конечно же, Солярис лгал. Он бы никогда не стал стричь волосы — они слишком нравились его сыну. Тот повизгивал от восторга каждый раз, когда солнце выходило из-за облаков и играло на жемчужных локонах, пуская по комнате разноцветные блики. Точно так же Джёнчу нравились и рога, как у Шэрая, однажды его посетившего — потому Солярис заимел у себя точно такие же (он так и не объяснил, как именно это сделал). Лик его по-прежнему оставался юным, но и выражение на нем изменилось — стало мягче, а сам Сол — уступчивее, спокойнее. Как река, натолкнувшаяся на плотину и вдруг обнаружившая, что та удерживает ее от падения в пропасть. Всякие забавы и другие заботы тут же переставали волновать его, стоило раздаться детскому плачу.
— Тише, ма’ди, это всего лишь гром.
Деревянная хижина, построенная вдали от людей и драконов, но близ богов на их священных холмах, где никто не смог бы найти нас среди вязовых деревьев и паутины сейда, содрогнулась от грозового раската за окном. Сол заурчал, заменив меня подле Джёнчу, и тот перестал плакать уже через минуту, а еще спустя пять — снова заснул. Даже быстрее, чем я успела вспомнить, куда подевала бубенцы и мотанку.
Небо тем временем наконец-то разверзлось, по крыше забарабанил дождь. Я взглянула на книгу, закрытую на середине, и убрала ее в стопку, что росла каждое десятилетие и становилась высотой с древо. По выцветшим и размокшим корешкам можно было сосчитать, сколько лет я прожила на свете, потому что сама я уже начинала сбиваться со счета.
Солярис отвлекся и посмотрел на меня внимательно, словно подумал о том же самом.
С той самой ночи, когда Солярис сознался в своей просьбе Волчьей Госпоже, мы никогда больше не говорили об этом — о том, что я умру раньше, как умирают все люди, не дожив даже до тех лет, когда дракон только начинает считаться юным. Это было негласным запретом, той болью, которую мы делили на двоих, не ведая, что точно так же делим и годы жизни… Слова Сола о том, что он будет хранить в себе часть моей души до тех пор, пока носит в себе свою, оказались пророческими. Он был прав.
Время шло, неслись осени и зимы, а единственная перемена, что я наблюдала в отражении зеркал, — это волосы, отрастающие, как у всех людей. Но не седеющие, как у них же. Даже когда минуло полвека, их так и не разбавило благородное серебро. Лицо не покрыла сеть из морщин, мышцы не стали рыхлыми, а тело — слабым и немощным. Ничего не изменилось с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет, и лишь к восьмидесятому своему году я наконец-то стала выглядеть на двадцать пять. И то, быть может, лишь потому, что к тому времени мне пришлось похоронить всех своих друзей и близких. Тогда же я наконец-то поняла, почему королева Дейрдре, бессменно правившая три сотни лет, три сотни раз его и покидала, путешествуя. Ни один человек, даже получив вместе с половиной души дракона и половину его жизни, не смог бы так долго выносить бремя королевской власти. К концу первой сотни лет устала выносить его и я.
Так появилась эта хижина. Так появился Джёнчу и мой период заветного покоя, который я наконец-то смогла себе позволить после того, как собрала Совет, способный править в мое отсутствие достойно. Ничуть не хуже, чем мои прошлые советники, тоже вписанные в одну из этих книг — Гвидион, Мидир и Ллеу.
— Помнишь, как Джёнчу заплакал, когда тальхарпу впервые услыхал? — спросил вдруг Солярис, когда мы вместе умостились на подушках в постели, по бокам от ребенка, сопящего в ее изголовье. — А когда матушка его на руки взяла и просто улыбнулась? Даже от грома он плачет. И так каждый раз происходит, хотя гром нынче случается чаще, чем рассветы.