Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Совместные усилия этих двух школ, стоящих на страже общественного спокойствия, приводят к спасительной реакции. Эта реакция уже вызвала к жизни несколько образцов степенных, хорошо воспитанных, благоразумных поэтов, стиль которых по вечерам нигде не засиживается; они не кутят со всеми этими сумасбродами — идеями, их никогда не встретишь в тени рощи, solus cum sola [131] с этой цыганкой-мечтой, они неспособны иметь дело с воображением, этим опасным бродягой, ни с вдохновением — этой вакханкой, ни с лореткой-фантазией; никогда в жизни не целовали они эту босоножку-музу; они всегда ночуют дома, и их привратник, Никола Буало, очень ими доволен. Какой скандал, если мимо проходит Полигимния и
131
наедине (лат.)
Отсюда — особые правила, особая литература, особое искусство. Направо равняйсь! Ведь речь идет о спасении общества через литературу, так же как и через политику. Каждый знает, что поэзия — это вещь легкомысленная, незначительная, ребячески забавляющаяся поисками рифм, бесплодная, тщеславная; а следовательно, ничего не может быть опаснее. Нужно посадить тех, кто мыслит, на крепкую цепь. В конуру! Ведь это так опасно! Что такое поэт? Если речь идет о том, чтобы почтить его, он — ничто; когда хотят его преследовать — он все!
Это пишущее племя необходимо подавить. Здесь полезно прибегнуть к помощи светской власти. Средства могут быть разные. Время от времени не мешает кое-кого сослать. Изгнания писателей начинаются с Эсхила и не кончаются на Вольтере. Каждый век прибавляет свое звено к этой цепи. Но чтобы изгонять, высылать и преследовать, нужно иметь хотя бы предлог. Такие меры возможны не во всех случаях. Они не очень удобны; полезно иметь и не такое громоздкое оружие для мелких повседневных стычек. Здесь может сослужить службу государственная критика, должным образом присягнувшая и пользующаяся доверием. Организовать преследование писателей — это неплохая штука. Травить перо другим пером — хитро придумано. Почему бы не завести литературных жандармов?
Хороший вкус — это предосторожность, принимаемая в интересах порядка. Где трезвые писатели, там и трезвые избиратели. Вдохновение можно заподозрить в жажде свободы; поэзия — вещь не совсем законная. Поэтому-то и существует официальное искусство — детище официальной критики.
Из этих предпосылок вытекает совершенно особая риторика. Природа допускается в это искусство лишь с большими ограничениями. Она пробирается с черного хода. Репутация природы подмочена, ее подозревают в демагогии. Стихии упраздняются, это дурное и слишком шумное общество. Прилив в равноденствие сносит все преграды; шторм — это ночной скандал. Не так давно в Академии художеств на картине кого-то из учеников бушующий ветер развевал складки плаща; один из местных профессоров, шокированный таким непорядком, заявил: «Хороший стиль не допускает ветра».
Впрочем, реакция не отчаивается. Мы движемся вперед. Кое в чем мы достигли успехов. Понемногу нас начинают принимать в Академию, правда только после того, как кандидат предъявит удостоверение об исповеди. Жюль Жанен, Теофиль Готье, Поль де Сен-Виктор, Литтре, Ренан, извольте-ка изложить ваш символ веры.
Но этого недостаточно. Зло пустило глубокие корни. Старое католическое общество и старая законная литература под угрозой. Силы мрака в опасности! Объявим же войну новым поколениям! Война новому духу! Демократию, эту дочь философии, преследуют по пятам.
Нужно опасаться случаев бешенства, то есть произведений гениев. Возобновляются гигиенические предписания. Очевидно, государственные дороги плохо охраняются. Кажется, появились бездомные поэты. Префект полиции пренебрегает своими обязанностями и допускает бродяжничество умов. О чем только думает начальство? Будьте начеку. Вдруг укусят посредственность? Берегитесь, это опасно. И право же, слухи подтверждаются: говорят, кто-то встретил Шекспира без намордника.
Шекспир
132
Полное собрание сочинений Шекспира, перевод Франсуа-Виктора Гюго (Прим. авт.).
Если кто и заслужил такую хорошую рекомендацию: «Он отличается трезвостью», то уж, конечно, не Вильям Шекспир. Шекспир — один из самых больших шалопаев, которых «серьезной» эстетике когда-либо приходилось прибирать к рукам.
Шекспир — это плодородие, это сила, обилие, это набухшая грудь кормилицы, пенящаяся чаша, переполненный чан, брызжущий сок, потоки лавы, семена, кружащиеся в порыве ветра, животворный ливень; все у него — тысячами, все — миллионами; никакого воздержания, никаких пут, никакой расчетливости, безрассудная и спокойная щедрость творца. Тем, кто трясется над содержимым своего кармана, этот неистощимый кажется буйно помешанным. Скоро ли он кончит? Никогда. Шекспир сеет вокруг себя ослепительные сокровища. Что ни слово — образ, что ни слово — контраст, что ни слово — день и ночь.
Поэт — мы уже говорили это — подобен природе. Весь в неуловимых оттенках, в мельчайших подробностях, не сдержанный, не скупой. Простой в своем великолепии. Объясним эту несложную мысль.
В поэзии умеренность — это убожество, простота — это величие. Дать каждой вещи столько пространства, сколько ей нужно, ни больше, ни меньше — вот что такое простота. Простота — это справедливость. Таков основной закон истинного вкуса. Каждая вещь должна быть поставлена на свое место и выражена своим словом. При том единственном условии, что будет поддерживаться некое скрытое равновесие и сохраняться некая таинственная пропорция, самая величайшая сложность, будь то в стиле или в композиции, может быть простотой. Это — секрет настоящего искусства. Только бескорыстная критика, движимая священным восторгом, проникает в эти сложные законы и постигает их. Изобилие, богатство, пылающее излучение могут быть простыми. Солнце просто.
Эта простота, как мы видим, не похожа на простоту, рекомендуемую Ле Батте, аббатом Добиньяком и отцом Бугуром.
Каково бы ни было изобилие, каково бы ни было переплетение, даже запутанное, смешанное, даже такое, которое невозможно расплести, — все, что правдиво, то просто.
Эта простота, в которой мы ощущаем глубину, — единственная, какую знает искусство.
Простота — это правда, а значит, чистосердечие. Чистосердечие — лицо правды. Шекспир прост великой простотой. Он до того прост, что иным может даже показаться глупым. Он не знает малой простоты.
Простота, сводящаяся к бессилию, простота, равная истощенности, простота, страдающая одышкой, — это патологический случай. Она не имеет ничего общего с поэзией. Ей больше пристала больничная койка, чем полет на спине гиппогрифа.
Я признаю, что горб Терсита прост, но ведь грудные мышцы Геркулеса тоже просты. И эту простоту я предпочитаю первой.
Простота поэзии может быть подобна ветвистому дубу. Разве дуб производит на вас впечатление чего-то византийского или утонченного? Его бесчисленные антитезы — гигантский ствол и маленькие листья, твердая кора и бархатистый мох, свет, впитываемый им, и отбрасываемая им тень, ветви, венчающие героев, и плоды, питающие свиней, — неужели все это признаки надуманности, извращенности, манерности и плохого вкуса? Не слишком ли дуб остроумен? Не принадлежит ли он к салону де Рамбулье? Быть может, он смешной жеманник? Заражен гонгоризмом? Принадлежит к упадочной школе? Неужели же вся простота, sancta simplicitas, [133] воплощается в кочне капусты?
133
святая простота (лат.)