Критика криминального разума
Шрифт:
Я тут же нервно затараторил о том, как провел прошлое лето в Италии. Рассказал ему о беспощадном южном солнце, о долгожданной осенней прохладе, о влажном холоде зимы, с которым столкнулся на обратном пути, когда проезжал через Францию, затем выразил свое предпочтение холоду наших родных гор.
Кант внезапно остановился.
— Хватит о погоде! — резко произнес он. Я почти не различал его крошечной фигурки в сумеречном свете. Мертвенно-бледное лицо профессора то расплывалось, то делалось более отчетливым, словно некая эктоплазма, стремящаяся материализоваться. — Лишь одно в человеке сравнимо с силой Природы, сказали вы во время обеда. Самое дьявольское в нем. Немотивированное убийство. Хладнокровное убийство. Что вы имели в виду, Стиффениис?
Я ответил не сразу. Но я
36
Площадь Революции (фр.).
— Я смотрел в глаза самому дьяволу, — произнес я несколько мелодраматично, — и дьявол смотрел на меня. Лезвие упало с громким скрипом и замерло с тошнотворным хрустом, и все мое существо наполнилось ароматом крови. Я вдыхал ее солоноватый запах, словно запах ладана. Я запечатлел в памяти все спазмы обезглавленного тела, пока отрубленная голова, подскакивая, катилась в приготовленную для нее корзину. Поразительная простота самого действия: одно движение рычага — и жизнь окончена. В этом суть Причины и Следствия. Так быстро и так сокрушительно, так окончательно и безнадежно… Мне хотелось увидеть это еще раз и еще…
Из глубин того разумного существа, каковым я всегда себя считал, вырвался настоящий монстр. Мой двойник вожделел смерти и той дикой эйфории, которую она приносила с собой. Я попытался передать Канту свои ощущения с помощью слова, которое, как мне казалось, ему понравится.
— Я ощутил нечто Запредельное, — признался я. — Все мое существо было охвачено им, сударь. Мой разум застыл, словно в столбняке, а душа пребывала в блаженном оцепенении.
Ну вот! Наконец-то я все высказал.
Несколько мгновений профессор Кант молчал.
— Вы что-то недоговариваете, — произнес он вдруг. — Вы ведь говорили о немотивированном убийстве? А у парижан было достаточно оснований желать смерти короля. Вы хотели рассказать мне что-то еще?
У меня возникло впечатление, что он взглядом пронзает меня насквозь.
— Да, в самом деле, — признался я. — Я привез домой безумие. Месяц назад умер мой брат…
Следующие слова Кант произнес тем же вежливым тоном, с каким меньше часа назад спрашивал меня, буду ли я есть хлеб с маслом или без масла.
— Вы убили его?
Даже несмотря на все потрясение от его слов, я сумел уловить, что в голосе Канта совершенно отсутствовали какие бы то ни было эмоции. Профессор нащупал ту связь, которую я сам никогда бы не осмелился допустить в свое сознание. И тем не менее не выказал ни ужаса, ни отвращения. Для него это был просто вопрос, который было необходимо задать.
— Год назад Стефана демобилизовали из армии, — поспешил я объяснить. — В академии его назвали лучшим кадетом. Отец просто сходил по нему с ума. Характер Стефана был прямо противоположен моему, переменчивому и угрюмому. Стефан заболел. У него начались глубокие обмороки без всякой явной причины. На самом же деле болезнь возникла из-за сахара в моче. Привести в себя его мог только мед. Врачи предупредили, что если ничего не предпринимать, он может погибнуть. Все в нашей семье знали об этом. Прислугу проинструктировали, как поступать в том случае, если у него начнется приступ. В каждой комнате стояло по горшочку с медом, и лежала
Я замолчал, ожидая какой-нибудь реакции от профессора Канта, однако тот молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Казалось, он превратился в бледный призрак посреди клубящегося тумана.
— Когда я вернулся домой, — продолжал я, — мною все еще владело то неистовство, которое я впервые почувствовал в Париже, словно там в меня попала незримая ядовитая стрела. Я никому не осмеливался ничего рассказывать. Только брату. Он выслушал меня в полном молчании. Он не осуждал меня и не критиковал, а просто пристально смотрел на меня, не отводя глаз. Потом, несколько дней спустя, брат неожиданно предложил мне сделать то, что отец строжайше запретил нам.
— И что это было такое? — спросил Кант. Я почувствовал, что его утомило мое повествование.
— Неподалеку от нашего дома находится выступ скалы под названием Рихтергаде. Когда мы были детьми, бег наперегонки на вершину был нашим любимым занятием. Мне следовало, нет, я был обязан отклонить вызов брата, но я его принял. Стефан постоянно провоцировал, подзуживал меня. Казалось, он предлагал всего лишь развлечение, divertissement, [37] игру, на которую я с энтузиазмом согласился. Физически непростая и изнурительная, она должна была отвлечь меня от мучивших проблем. О брате я не задумывался и лишь напомнил ему, чтобы он не забыл прихватить с собой флягу с медом. Стефан ответил поспешным кивком, и мы отправились. Было холодно — великолепная погода для подъема на гору. И я первым взошел на вершину. До того времени я никогда не выигрывал в наших с ним соревнованиях. Я стоял на самом краю, лицом навстречу ветру, благодаря хаосу стихий вокруг буря у меня в душе немного улеглась. Мне хотелось рассказать Стефану о своих ощущениях. Хотелось поблагодарить его. И тут я услышал его учащенное дыхание. Взглянув вниз, я увидел, как он пытается ухватиться за выступ камня. Глядя вниз, я… я вновь, как тогда, в Париже, застыл, встретившись глазами со Смертью. На губах у Стефана пузырилась пена, глаза закатились, мышцы судорожно подергивались, когда он пытался что-то выговорить. Язык ему не подчинялся. Он царапал ногтями камень, пальцы беспомощно скользили по влажной поверхности выступа. Передо мной разворачивалась битва, но, возможно, это был… и научный эксперимент. Стефан не удержался, упал в бездну. А что сделал я? Ничего. Совсем ничего. Просто наблюдал за тем, как он летит навстречу собственной смерти. Спустившись через какое-то время с горы, я в полном смятении обнаружил на траве его безжизненное тело. Острым камнем, словно клыками разъяренного зверя, во время падения ему отсекло часть черепа. Растительность вокруг него была испачкана кровью и вытекшим мозгом.
37
Развлечение (фр.).
В тот вечер отец ворвался ко мне в комнату. В руке он держал золотой сосуд с медом. «Я нашел это в твоем кармане», — произнес он обвиняющим тоном. Выражение его лица навсегда запечатлелось у меня в памяти. «Почему ты не спас брата?» — казалось, вопрошало оно. Возможно, он нашел мед в кармане совсем другой куртки, не той, в которой я был в день рокового восхождения. Не могу сказать точно. Но могу поклясться: я с собой меда не брал. По крайней мере я не помню, чтобы клал что-то подобное себе в карман.
Отец не назвал меня убийцей. Однако именно это слово стало последним произнесенным моей матерью перед смертью. После гибели Стефана она несколько недель пролежала неподвижно, подобно статуе в кровати, остекленевшими глазами уставившись в пустоту. В момент смерти она повернулась ко мне и произнесла обвинение, которое не должен слышать из уст матери ни один послушный и достойный сын. Мне было позволено присутствовать на ее похоронах, затем отец приказал мне покинуть наш дом и больше никогда туда не возвращаться.