Критика криминального разума
Шрифт:
Должно быть, я издал громкий стон.
— С вами все в порядке, герр Стиффениис? — спросил Кох.
— Поверенному Рункену кто-нибудь помогал в расследовании? Например, в сборе показаний, в допросе свидетелей?
— Нет, сударь, — мгновенно ответил Кох. — Герр поверенный всегда проводил расследование сам. Это мне очень хорошо известно. Он никому не доверял.
Я кивнул и обратил внимание на следующий документ в стопке, касавшийся третьего убийства. Прочитав имя убитого, я вздрогнул от неожиданности. Иоганн Готфрид Хаазе? Как же я проклинал себя за глупость! Сегодня по пути в Кенигсберг я, не ведая того, пропустил имя самой известной из всех жертв убийцы. Иоганн Готфрид Хаазе был прославленным ученым и часто публикуемым автором. Несколько лет назад я читал один принадлежавший ему памфлет. Хаазе был профессором восточных языков и богословия
Взглянув на страницу в поисках подробностей, я невольно рассмеялся. Я смеялся так громко, что сержант Кох озадаченно и даже с некоторой озабоченностью уставился на меня.
— Какой же я идиот! — воскликнул я.
— Сударь?
Жертву звали Иоганн Готфрид Хаазе, однако речь шла не о знаменитом профессоре. Все оказалось простым совпадением: у двух совершенно разных людей оказались одинаковые имена! Убитый Иоганн Готфрид Хаазе был нищим полоумным оборванцем. Он влачил жалкое существование, выпрашивая крохи заплесневевшего хлеба у городских булочных, и просил подаяние на улицах у случайных прохожих. Все горожане прекрасно его знали, но только по наружности. Поверенный Рункен отметил, что не удалось найти никакого документа, удостоверяющего факт его рождения. Никто не мог сказать, учился ли он когда-нибудь в школе, провел ли ночь в богадельне, месяц в приюте или год в тюрьме, хотя по всем упомянутым вопросам полицией проводилось специальное дознание. Герр Хаазе со всех точек зрения был абсолютно никем. «Никаких явных политических взглядов», — отметил Рункен. Поверенный даже не обратил внимания на очевидную связь имени жертвы с именем знаменитого университетского преподавателя. И тем не менее, пока я вчитывался в этот документ, один и тот же вопрос постоянно всплывал у меня в мозгу, и с каждым разом все более и более настойчиво. Кому понадобилось убивать столь жалкое и отверженное существо? Лингвист-ориенталист и теолог мог, конечно, пробудить враждебные чувства в определенных кругах, но несчастный бродяга? И вновь номер протокола — «2779» — появился в самом низу страницы.
Тема протокола 2779 постоянно повторялась. Я же пребывал в полном недоумении по поводу того, что заставило поверенного Рункена полагать, будто у убийств были политические мотивы. Единственное, что их объединяло, было как раз полное отсутствие у всех несчастных жертв каких-либо связей с политикой. Может быть, их очевидное безразличие к ней показалось Рункену намеренной маскировкой? Он сделал приписку, что, возможно, Коннен был шпионом. И не возникали ли у него подобные мысли относительно всех остальных? Но если так, то в пользу какого иностранного государства они, по его мнению, шпионили? В полнейшей растерянности я обратился к следующему листу в стопке.
Это были письменные показания повитухи, обнаружившей тело Яна Коннена. Во всех предыдущих документах она именовалась только по названию своей профессии и ни разу по имени, что было очень странно. Я быстро просмотрел лист с показаниями. И вновь не нашел там имени. Ранним утром, заявляла таинственная повитуха, по пути к роженице, жене рыбака, живущего у пристани, она наткнулась на тело мужчины, который стоял на коленях, прислонившись к стене. И тут я обратил внимание на единственную подробность, отсутствовавшую в скудных материалах, прочитанных мною в пути, и подробность достаточно существенную.
«Я знала, что тут без врага рода человеческого не обошлось, — утверждала она. — Там были когти Сатаны».
Я прервал чтение. Сержант говорил что-то подобное, когда впервые рассказывал мне о преступлениях. Но все-таки, что она имела в виду? Суеверная женщина собственными глазами увидела труп. Почему ей в голову пришли именно эти слова? С другой стороны, как я уже успел удостовериться, в Кенигсберге имя дьявола поминалось довольно часто. Я слышал, как о нем говорили Кох, служанка Рункена, доктор Вигилантиус и солдаты в Крепости. Возможно, в слишком частом назывании врага рода человеческого проявлялся тот сильный сектантский дух, которым город славился по всей Пруссии? В Кенигсберге доминировали пиетисты. Даже университет полнился членами секты. Читая Библию, они пришли к выводу, что спасения души можно
Я покачал головой и дочитал до конца. Люблинский и Копка, двое офицеров, допрашивавших женщину и поставивших подписи под ее показаниями, собственный отчет полностью основывали на предоставленных повитухой сведениях и, как кажется, не очень-то старались вообще что бы то ни было узнать от нее. Они и вопросов-то ей задавали совсем немного. В протоколе не было даже ее имени! Правда, в этом они следовали блестящему примеру моего достойного предшественника, поверенного Рункена…
— Ваш начальник, как я вижу, не очень-то любил вести записи, Кох, — заключил я, откладывая в сторону очередной лист.
— Верно, сударь, совершенно верно. Хранил все в голове.
Я оставил его слова без комментария, отметив про себя лишь, что методы ведения следствия поверенным Рункеном оставляли желать лучшего. Его нежелание рассказывать мне что-либо помимо того немногого, что уже содержалось в бумагах, могло объясняться профессиональной ревностью. Но это свидетельствовало не в его пользу и еще более усложняло мою задачу.
В конце концов я наткнулся на небольшой листок, посвященный самой последней жертве, нотариусу Иеронимусу Тифферху, тело которого я видел в подвалах Крепости меньше часа назад, и сразу же обратил внимание на бросавшееся в глаза отличие от предыдущих дел. В документе не содержалось практически никаких сведений относительно его биографии и личностных черт. Просто констатация факта смерти. В протокол не было внесено больше ничего. Не было проведено ни допроса свидетелей, ни подробного осмотра тела. Насколько я мог понять, не удосужились даже пригласить врача для освидетельствования убитого и подписания соответствующего документа. В результате не высказывалось никаких предположений относительно причины смерти. Равно как и в заметках, которые я имел возможность прочесть накануне, сидя в экипаже, — я уже привык к постоянным умолчаниям в связи с этим делом, — не было никаких упоминании об оружии, которым могло быть совершено убийство, и о характере ран. Более того, создавалось впечатление, что в случае с Тифферхом решили вообще обойтись без обычной следственной процедуры. В предчувствии моего прибытия, вероятно.
Раздался стук в дверь. Я не поднял головы, продолжая просматривать документы, но слышал, что Кох с кем-то шепчется на пороге.
Во всем прочитанном мною до сих нор, подумал я, не хватало самого главного. Отсутствовало имя того «уважаемого человека», который пригласил Вигилантиуса и меня расследовать череду убийств в городе. О нем в заметках Рункена не было никаких упоминаний. Неужели он не чувствовал, что кто-то пытается вести параллельное следствие?
— Герр Стиффениис, сударь!..
Голос Коха прервал мои размышления. Я поднял голову и увидел, что он стоит навытяжку рядом со столом, прижав носовой платок ко рту. Глаза сержанта покраснели от слез.
— Что случилось, Кох?
— Его превосходительство герр поверенный Рункен, сударь. Охранник только что принес известие. Мой начальник умер.
Мне редко приходилось видеть столь откровенное выражение искреннего горя на человеческом лице. Невольно я перевел взгляд на кипу бумаг, лежавшую передо мной на столе.
— И когда состоятся похороны? — спросил я.
— Его уже похоронили, сударь, — ответил Кох и медленно провел рукой по глазам. — Примерно час назад.
— Это невозможно! — запротестовал я. — Герр Рункен занимал высокий пост. Жители города, несомненно, захотят отдать дань…
— Все произведено в соответствии с его собственным последним желанием, сударь. Он не хотел, чтобы кто-то присутствовал при погребении.
Я отвернулся и взглянул в самый отдаленный и темный угол комнаты. Кох был очень привязан к покойному начальнику, однако вряд ли мог винить меня в его кончине. И все же я почувствовал в его голосе едва заметный оттенок осуждения. Я ничего не мог с собой поделать, мной овладело ощущение некоторого неудобства. Всего лишь полчаса назад я поздравлял себя с тем, что сижу за столом Рункена, что его ассистент выполняет все мои указания, что в моем полном распоряжении находятся личные архивы поверенного, и я имею возможность просматривать, критиковать и подвергать сомнению его не слишком подробные отчеты о расследовании преступлений. И вот внезапно приносят известие о его смерти.