Критика криминального разума
Шрифт:
Я уселся в кресло и взял тонкую стопку бумаг. Несмотря на отсутствие более основательных документов, я почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то, пронеслось у меня в голове, я сижу в кресле Рункена, положив локти на его стол. Его бумаги и доклады у меня в руках. Его сержант теперь мой помощник. В первый раз за все время пребывания в городе я ощутил себя по-настоящему уверенно. И начал получать удовольствие от той власти, которая была связана с моим новым положением. Я впервые испытал настоящий вкус власти, по сравнению с которой мой пост и полномочия в Лотингене казались просто смешными. На мне, как я теперь понимал, лежит ответственность за жизнь и безопасность обитателей Кенигсберга. Все их будущее зависит от меня и от генерала Катовице. Или от Наполеона Бонапарта, коли тот решит вторгнуться в Пруссию.
Развернув первую бумагу, я увидел длинный список имен осужденных,
Сержант громко откашлялся.
— Я забыл упомянуть, сударь, — произнес он, указывая на письмо, — что оно пришло из Берлина.
Я выхватил послание у него из рук и внимательно осмотрел, обратив внимание на ту же самую гогенцоллерновскую печать, которая некоторое время назад перевернула мою собственную спокойную и размеренную жизнь.
«Сударь, — прочел я, — ввиду серьезной опасности, нависшей над страной из-за выскочки Бонапарта и растущего риска французского вторжения, череда нераскрытых убийств в Кенигсберге на протяжении уже очень долгого времени представляется Нам возмутительной и недопустимой. Для изменения сложившейся крайне нетерпимой ситуации Нам был рекомендован специалист, обладающий исключительными способностями. В его функции будет входить завершение начатого вами расследования. И со всей возможной в подобном деле поспешностью. Вам следует передать судье, на которого с того момента Мы возлагаем Наши надежды, все полномочия и документы, имеющие отношение к следствию, и вернуться к исполнению ваших прежних обязанностей».
Документ был подписан «Король Фридрих Вильгельм III» размашистым росчерком. Мне сразу же бросилось в глаза, что росчерк в конце очень отличается от того, что был в письме, адресованном мне.
Неужели доктор Вигилантиус прав?
Неужели мой вызов в Кенигсберг был фальшивкой?
То письмо, которое я держал в руках, было послано из столицы королевства тремя днями ранее, значит. Рункен получил его два дня назад. И в тот же день в его состоянии наступило резкое ухудшение. То, что я ошибочно принял за симптомы естественного заболевания: подергивающееся лицо, дрожащие конечности и зловоние, свидетельствовавшее о физическом распаде, — все это было результатом потрясения, вызванного письмом. Апоплексический удар поразил Рункена как непосредственное следствие того унижения, которое он испытал, узнав о моем приезде.
Я вспомнил совершенно сломленного человека, с которым встретился всего несколько часов назад у него в спальне, и представил, как подобное короткое и резкое письмо могло настроить Рункена против меня! Судья, назначенный занять его место — «специалист, обладающий исключительными способностями», — человек, вытеснивший его и добившийся расположения государя, оказался не только совсем молодым, но и совершенно неопытным. И прибыл он не из Берлина, а из Лотингена, крошечной деревушки на дальней оконечности западного округа. Рункен ожидал серьезного соперника, главного судью, представителя Тайной полиции или даже члена Государственного совета, какую-нибудь важную берлинскую птицу. А вместо этого явился я!
Внезапно мои размышления прервал голос Коха:
— Показания свидетелей, должно быть, здесь, сударь.
Я пролистал жалкую стопку бумаг и без особого труда обнаружил объяснения, данные полиции содержателем «Балтийского китобоя». Его показания были очень коротки и, по сути, ничего не добавили к тому, что Ульрих Тотц сообщил мне сам. В тот вечер Ян Коннен сидел на постоялом дворе и пил, хотя хозяин и не заметил, чтобы тот хватил лишку. Коннен пришел в компании иностранных моряков, которые, возможно, играли в карты на деньги. Ничего определенного на сей счет Тотц не сказал. В прошлом, как выяснилось, у него были серьезные проблемы, связанные с азартными играми: ему не продлили лицензию на продажу спиртного после жестокой драки между игроками, обвинявшими друг друга в жульничестве. Сумма, из-за которой началась драка, была довольно значительной, и один из участников потерял в ходе поножовщины два пальца. «В тот вечер на деньги никто не играл», — заявил Тотц. В самом низу страницы я прочел:
«Герр Тотц заявил, что никак не связал труп, обнаруженный на следующее утро у причала, с человеком, которого он видел на своем постоялом дворе накануне вечером. Во время первого допроса в полиции он отрицал, что ему что-либо известно о жертве».
Не было здесь и никаких упоминаний о странных событиях в «Балтийском китобое», о которых мне сегодня сообщил пронырливый мальчишка. Имя Морика ни разу не встречалось в отчетах. Мальчишка явно не продемонстрировал своих познаний полиции. Меня удивило, что он не сказал ничего такого, что могло бы пробудить интерес жандармов, вне всякого сомнения, заполнявших постоялый двор в то утро и, конечно же, говоривших об убитом. Ведь Морик не преминул сообщить мне все, что было ему известно, в первые же минуты моего пребывания в гостинице. И при этом напрашивался на серьезную взбучку от хозяина за подобную вольность. Может быть, он отсутствовал в тот день? Или Тотцам каким-то образом удалось помешать ему? Возможно, им самим приходится что-то скрывать от полиции. В противном случае Морик без труда мог рассказать все и поверенному Рункену, когда тот допрашивал Тотца и его супругу.
Супругу…
Три строки в самом низу документа подтвердили, что фрау Тотц подала в тот вечер Яну Коннену небольшой бокал пива и горячую колбасу. Она заявила, что раньше никогда этого человека не видела и что он никакого впечатления на нее не произвел. По ее мнению, Коннен покинул постоялый двор в полном одиночестве около десяти часов, хотя точно она сказать не могла. Фрау Тотц полагала, что Коннен зашел к ним с единственной целью — сытно поесть и выпить хорошего пива.
На следующем листке бумаги я обнаружил словесный портрет первой жертвы. Написанное там можно было бы без труда высечь на его надгробной плите. Ян Коннен, кузнец, пятьдесят один год, жил один. Никогда не был женат, о каких-либо родственниках ничего не известно. Неразговорчивый и крайне скрытный человек, Коннен был загадкой даже для ближайших соседей. По названной причине Рункен приказал полиции поподробнее изучить его личную жизнь, однако ничего достойного внимания обнаружено не было. Коннен не имел ни долгов, ни друзей, не вступал в связи с женщинами дурной репутации, не принадлежал ни к какой политической партии. Не имелось никаких сведений о его вражде с кем бы то ни было. Он никогда не совершал никаких преступлений, никогда не задерживался полицией. Со всех точек зрения создавалось впечатление, что это был невинный человек с абсолютно незапятнанной репутацией, случайно оказавшийся не в том месте и не в то время и за ошибку расплатившийся жизнью. В самом низу страницы Рункен сделал приписку: «Проведен розыск относительно каких-либо политических связей жертвы с иностранными государствами. Не найдено никаких свидетельств». От последней строки, написанной рукой поверенного Рункена, у меня перехватило дыхание: «Жертва — категория „С“ — протокол 2779 — июнь 1800 г., Берлин».
Подобно всем другим молодым судьям, приступавшим к профессиональной деятельности в первый год нового столетия вскоре после Французской революции и прихода к власти Наполеона, я, конечно же, читал упомянутый протокол. В нем содержалось предупреждение по поводу возможного проникновения шпионов и революционеров с целью подрыва стабильности в государстве и пропаганды республиканских идей. Складывалось впечатление, будто Рункен убедил себя в том, что расследование должно идти в этом направлении, и в связи с названной опасностью приписал Коннену пусть не самый высший, но довольно значительный ранг.
Я перевернул страницу в надежде найти новую информацию, но следующий лист был посвящен делу Паулы Анны Бруннер — второй жертвы убийцы. В показаниях, взятых у ее мужа, говорилось, что его «бедная женушка» в день гибели занималась обычными для нее делами: кормила кур, собирала яйца, продавала их соседям и городским лавочникам. «Вот только в тот день, — завершал свои показания безутешный вдовец, — она ушла и больше не вернулась!» Фрау Бруннер была очень общительной женщиной. Дважды в день она посещала пиетистскую церковь, а по воскресным дням даже трижды. Покойница славилась честностью, принципиальностью и добротой. Все соседи ее очень любили. Врагов у нее не было. Более того, все в один голос утверждали, что не слышали, чтобы за свою жизнь она хоть раз с кем-то спорила. Естественно, подозрения Рункена в первую очередь пали на мужа. Хайнца Карла Бруннера два дня продержали в тюрьме и подвергли «допросу с пристрастием». Короче говоря, били до тех пор, пока он не взмолился о пощаде, после чего Бруннера отпустили, так как он не сказал ничего, что обличило бы его в убийстве жены. В момент убийства, как подтвердили несколько соседей-фермеров, особо теплых чувств к нему не питавших, Бруннер с двумя батраками работал в поле, а подобное алиби поколебать трудно. Он был признан непричастным к преступлению. И вновь Рункен добавил к документу приписку, которая, казалось, должна была завершать все его отчеты по расследованиям: «Не обнаружено никаких политических связей и причастности к каким-либо радикальным организациям. Протокол 2779?».