Критика криминального разума
Шрифт:
— Какая забавная игрушка! — воскликнул я, рассмеявшись. — Что еще здесь есть?
На следующей полке лежали брошюры и листовки, которые у нас с Кохом по мере просмотра вызывали все больший интерес. Это были эротические и даже откровенно похабные сочинения, в которых в совершенно скабрезных выражениях характеризовался император Франции. Если верить анонимному карикатуристу, Бонапарт демонстрировал явное сексуальное предпочтение к животным. В особенности же он любил ослов, хотя на одной из картинок был изображен совокупляющимся со слонихой. Все язвительные комментарии к изображениям были на немецком языке. Кох первым обратил внимание на то, что непристойности были изготовлены на ручном печатном станке с использованием деревянных печатных форм, давно вышедших из употребления.
— Интересно, где
— Вы полагаете, он мог принадлежать к какой-то политической группировке, сударь? — спросил Кох.
— Скорее пользовался услугами какой-нибудь подпольной библиотеки скабрезной литературы. Хотя кто знает… Создается впечатление, что герр Тифферх вел активную тайную жизнь.
И я задался вопросом, не могли ли лежавшие передо мной бумаги со странными изображениями быть причиной его семейных проблем. Возможно, его жена как-то случайно наткнулась на отвратительные шаржи и так никогда и не сумела преодолеть шок, испытанный ею в то мгновение? Внезапное осознание того, что ее всеми уважаемый супруг на самом деле является омерзительным извращенцем, способно в одну минуту превратить женщину с твердыми религиозными убеждениями в живую статую.
Живую статую…
У меня перед глазами вновь возник образ матери. Капельки пота выступили на лбу, а нервный тик в горле вызвал приступ кашля.
— Здесь, наверное, слишком пыльно, сударь, — заметил Кох. — Может быть, принести стакан воды?
— Нет, не нужно, в этом нет необходимости, — поспешно ответил я. Призрак матери с ее обвиняющим взором мгновенно исчез от звука его голоса.
— Вы думаете, нам следует просмотреть все брошюры, герр поверенный? — спросил Кох, не скрывая нежелания заниматься подобным, с его точки зрения, крайне предосудительным делом.
— Боюсь, что да, Кох, — ответил я. — Мы не можем оставлять без тщательного изучения никакие материалы.
— Понимаю, сударь, — произнес Кох и поспешно вернулся к тому делу, которое мгновение назад с такой готовностью хотел завершить, не доведя до конца.
Я постарался облегчить его задачу. Теперь мы просматривали листовки спереди и сзади лишь в поисках каких-либо имен. Мы не нашли ничего, за исключением нескольких noms-de-plume [10] явно фантастического и франкофобного происхождения: Cul de Monsieur, [11] Seigneur Due de Pore, [12] Milord Mont de Merde [13] и тому подобное. Мы вернули материалы на место и перешли к следующей полке буфета. Стоявшая на ней большая коричневая, обитая бархатом шкатулка была заперта на маленький замок. Прибегнув вначале к помощи связки ключей и потерпев полное фиаско. Кох по моему приказу вскрыл шкатулку складным ножом. Она открылась, и нашему взору предстала семейная миниатюра из воска и дерева: Бонапарт и его возлюбленная — Жозефина Богарне. Они расположились лицом друг к другу: император стоя, а императрица сидя рядом на стуле. На прелестном лице Жозефины застыло странное выражение: рот и глаза широко открыты, так, словно императрица пребывает в состоянии неописуемого ужаса. При прикосновении к жезлу у основания статуэтки штаны Наполеона спадали до колен, член его вздымался вертикально — а по длине он не уступал его ногам — и конец его зависал где-то у самых губ дамы. Рычаг с противоположной стороны автомата заставлял голову женщины наклониться и совершить такие отвратительные и извращенные вещи, на которые не способна никакая уважающая себя французская императрица.
10
Литературный псевдоним (фр.).
11
Задница Месье (фр.).
12
Герцог
13
Милорд Гора Дерьма (фр.).
— В высшей степени необычное чувство юмора, — неуверенно пробормотал Кох.
Даже не взглянув на него, я почувствовал, что он покраснел.
А что, если Тифферха убили сторонники Наполеона в Кенигсберге? Конечно, мужчина может хранить подобные игрушки в тайне от жены и служанки, но с друзьями-то он обязательно поделится. А с друзьями в такие опасные времена, как нынешние, нужно обходиться с большой осторожностью. С начала революции во Франции многие граждане Пруссии успели растерять свой патриотизм.
— Насколько сильны профранцузские симпатии в городе, сержант?
Перед тем как ответить, Кох задумчиво погладил подбородок.
— Из-за политических событий последних месяцев Пруссия оказалась в изоляции. У нас очень немного союзников, и Бонапарт стремится к тому, чтобы у нас их совсем не осталось. И тогда он, вне всякого сомнения, нанесет удар. И у него, конечно же, есть сторонники в Кенигсберге. У него они есть по всей Европе… — Он замолчал и взглянул на меня: — Неужели, сударь, вы действительно полагаете, что какой-то фанатик убил господина Тифферха за его непристойности в отношении императора Франции? А как тогда объяснить шрамы на теле нотариуса?
— Не знаю, — ответил я с тяжелым вздохом. — Не вижу никакой связи. В отчетах Рункена нет упоминаний о следах побоев на телах других убитых, но, по-видимому, он все-таки полагал, что у убийств была политическая причина. Он подозревал, что за всеми этими преступлениями скрывается какой-то заговор, хотя и не мог сказать, какой точно. А все, что мы обнаружили здесь, — добавил я, указывая на материалы, собранные в буфете, — ведет нас в том же направлении.
И тут в комнату проник солнечный луч. Подобно пучку света, пронзающему тьму внутри «камеры-обскуры», луч на мгновение задержался на связке, завернутой в темно-лиловый шелк и лежавшей в глубине нижней полки. Не исключая того, что она может преподнести нам еще один из посмертных фокусов господина Тифферха, я осторожно извлек сверток и протянул Коху, чтобы тот смог осмотреть его. Он оказался длинным и толстым, словно датская острая сырокопченая колбаса.
Положив сверток на стол нотариуса, мы с предельной осторожностью развернули его. В течение нескольких мгновений мы в полном молчании смотрели на его содержимое, не веря собственным глазам.
— Да, здесь, наверное, мы и найдем объяснение того, почему Тифферх спускался к завтраку с выражением боли на лице, — заметил я.
— Мне никогда не доводилось видеть ничего подобного, — произнес Кох глухим голосом.
Я поднял плетку из темной кожи и помахал ею в воздухе. Три длинных «хвоста» с заостренными концами взвились вверх зловещим каскадом.
— Теперь по крайней мере нам известно, что явилось причиной ран на теле Тифферха, Кох. Старые рубцы, новые шрамы…
После увиденного Кох не без труда обрел способность говорить.
— Вы думаете, сударь, он делал это сам себе?
— Без сомнения, — ответил я. — Но для того ли, чтобы наказать себя за грехи, или как источник сексуального удовлетворения, вряд ли мы сможем теперь выяснить определенно. Возможно, для того и другого одновременно.
— Неужели нечто подобное могло существовать в Кенигсберге? — По выражению шока на честном, простом лице Коха было ясно, что он очутился в совершенно новом для него и страшном измерении. — Я слышал, что во Франции чем-то таким занимаются. В Париже. Но здесь, в Пруссии?
— Положите все туда, где оно лежало, — сказал я, наблюдая за тем, как сержант раскладывает осмотренные нами вещи по полкам буфета.
Он обращался с ними так, словно они могли оставить у него на пальцах несмываемые следы. И дверцу буфета Кох закрыл со вздохом облегчения.
Когда мы уходили, Агнета Зюстерих готовилась кормить свою хозяйку. Фрау Тифферх сидела на стуле с высокой прямой спинкой. На ней не было вуали, а на коленях лежала белая салфетка. На круглом белом одутловатом лице отсутствовало какое-либо выражение, бледно-голубые глаза, устремленные на чашку с овсяной кашей, казались пустыми и мертвыми.