Кривая дорога
Шрифт:
– Деда, почему ты уходишь?
Белогость неспешно укладывал пожитки в старенькую, с аккуратными заплатами, суму. Погладил морщинистыми пальцами грубо вытесанную из вишнёвого корня ложку, больше похожую на лопату для уборки снега, – подарок Серого за науку. Уроки опытного волка давались тяжело: щенок заработал синяков, натерпелся оплеух и не раз ходил с расквашенным носом. Но худо-бедно научился себя защищать. Теперь и у отца – занятого вожака – не стыдно время отнять, попросить показать, в какой руке меч держат.
–
– Но у нас теплее! И кормят вкусно. А по праздникам вдоволь дают пряников, – заявил мальчишка. По его мнению, это было самым главным. Да и вообще ему больше нравилось в городе, чем в лесах. Людей много разных – интересно. Дом богатый – сыто. Стая тут же, рядом, всегда вступится – спокойно. – Пересидел бы у нас. Хоть самые холода…
Белогость погладил юнца по голове:
– Не первый раз на моей памяти выпадет снег. И, надеюсь, не последний раз он сойдёт. Но холод на дворе не так страшен, как холод в людских сердцах.
Серый заморгал. Неужто старик начнёт сказывать сказки? Разве он похож на няньку? Да нисколечко! Белогость – хитрый, вредный, бойкий старикашка. Он никак не походил на баюна, от которого ждёшь историй перед сном. Он, скорее, ударит грозно узловатой палкой по земле да бросит скрипучим, как несмазанное тележное колесо, голосом: «чего ж тебе бояться? Как придут криксы да полуночницы25, ты им дай в лоб али по лбу, чтоб знали, как к тебе соваться!». Впрочем, отец всегда оказывался слишком занят даже для такого краткого наставления, так что, и его Серому хватало.
– Уйти бы из Городища стае, – продолжил старик, аккуратно складывая вышитое ведаманом26 полотенце. – Чую недоброе. Злобой пахнет ваша столица. Схорониться бы в лесах. Авось, когда час придёт, вылезем из-под коряг да войдём в силу наново. А так только умираем медленно у всех на виду.
– Мы не трусы, чтобы прятаться, – волчонок вскинул голову, глазёнки переливались обидой, – что бы злое ты не чуял, мы для того и сидим в Городище, чтобы его не впускать!
– Точно как отец. И слова те же. Вот что, сорванец. Папка твой – болван. И не гляди на меня. Чего насупился? Болван он и есть. Не слушает, что ему светлый ум говорит. А ты, авось, запомнишь. Настанет час, когда вы станете слабы. Не сумеете защитить не только людей, но и самих себя. Когда вам понадобится сбежать и спрятаться. Не знаю, многие ли доживут до того дня, когда жизнь станет ценнее гордости. Но некоторые, как и я, сумеют. И тогда вы придёте ко мне. И я укажу вам единственный путь к спасению. И вы послушаете, потому что больше не останется никого, кого можно было бы слушать. Вы придёте к старому жрецу и попросите о помощи. Явитесь в Озёрный Край.
Старый волк умел хорошо прятаться. Если бы он не хотел, чтобы его нашли, след не разглядел бы никто. Но Белогость оставлял знаки. Запах. Сломанная ветка. Лист берёзы под елью. И перед каждым следующим знаком – вёрсты. Человек бы не отыскал. Хорошо, что Серый не человек.
Логово у него всё-таки было. Оборотни не разделяли свои сущности. Они едины всегда и везде – человек и волк. Вместе и равнозначны. Целое, а не половинное. Потому и дом получился чем-то средним: вросшая в землю, больше напоминающая нору, но всё ещё изба. Молодая поросль, кусты и травы, захватили низкую крышу, приняв её за продолжение поляны. Дверь, хоть и держалась на одной привычке, всё ещё стояла на своём месте, готовая защитить вверенное ей добро, пусть и придётся для этого развалиться до единой трухлявой щепочки.
Белогость стоял у входа, опираясь на верный узловатый посох и выжидательно смотрел на Серого, щуря подслеповатые глаза.
– Мои мухоморные пятнышки! Сами себе ищите! – завизжал он диким голосом и замахал исхудавшими тёмными руками.
Серый ошалело смотрел, как сумасшедший старик скрывается за дверью и как делает вид, что его свалявшейся грязной бороды не видно в щели между её досками.
– Деда Белогость? – нерешительно позвал мужчина. – Это я… Это… Ратувог.
Серый не произносил своего настоящего имени очень давно. С тех пор, как перестал быть достойным имени отца. Как не сумел защитить дом, стаю, семью. Как не нашёл сил умереть с честью, а трусливо позволил себя спасти, поверил, что он всего лишь ребёнок. Слабый и беззащитный. И что он не должен больше играть в воина. Что ж, значит, и имя воина не для него.
– Старик никого не знает! – донёсся истеричный голос из землянки. – Старик одинок, брошен! Отстаньте от старика! Он умер, он давно забыт и похоронен!
Серый подошёл к двери и потянул её на себя. Совсем слабо, прилагая лишь малую толику усилий. Белогость старался, кряхтел, держался и тянул с той стороны, но так и повис на открывшейся дверце, не сумев удержать последнюю защиту на месте.
Серый крепко обнял старика и пообещал сделать всё, чтобы никогда и никому из дорогих ему людей больше не пришлось стареть в одиночестве.
– Как, говоришь, звать тебя?
В землянке старого волка нашёлся и котелок и ключевая вода. Серый заварил травок, как Фроська учила, – ромашки да барвинка, что голову облегчают да разум проясняют. Но Белогостю они и не понадобились. Старик всё ещё не узнавал (или делал вид?) Серого, но больше не кричал и не кидался, выглядел вполне нормально, насколько может выглядеть одичавший оборотень, давно потерявший веру и в людей и сородичей.
– Ратувог, – процедил мужчина сквозь зубы, – ты помнишь меня ещё ребёнком. В Городище. Ты гостил в нашей стае почти год.
– Не гостил, – дедок помотал головой, чуть не выронив отвар в кружке, – старик Белогость никуда не ходит. Сидит тут, пережидает.
Серый насторожился:
– Что пережидает?
– Худые времена, – старик поднял палец кверху. – Худые времена настали. Корней своих не помним, теряем самую суть. А я вот спрятался, чтобы и меня не потеряли. Нельзя потерять то, что спрятано. Потому как ежели потерял, то с концами, а спрятанное потом отыщут, от пыли отряхнут и наново на свет достанут.