Кривые деревья
Шрифт:
Какой-то господин с бровями тетерева, желтовато осклабясь, шел на нее, будто так и следовало. Напрягшись, она вспомнила. Некто Черказьянов, заведующий счетной частью ссудного товарищества, членство в котором поддерживал Игорь Игоревич.
— Любовь Яковлевна… какая встреча… по надобности здесь или совершаете променад? — дробно сыпал он, прикладываясь к ее руке и учтиво трогая каблуком о каблук.
Любовь Яковлевна знала, что он хочет ее, но никогда не давала ему ни малейшей надежды.
— Здравствуйте, Василий Георгиевич, — не делая ударений, произнесла она будничным голосом. — Игрушку Яшеньке присматриваю, а то он все со своими пистолетиками…
Отворотившись, Любовь Яковлевна купила подвернувшегося плюшевого пингуина с похожими на ее собственные глазами (синий
Все же он увязался за нею. Выйдя из рядов, Любовь Яковлевна направилась в сторону Невы. Сделалось совсем жарко, она опрометчиво расстегнула жакет, и Черказьянов тотчас стал пожирать глазами ее полуприкрытую грудь. Пот ручейками лил у него из-под фуражки и растекался по мясистым красным бровям. Любови Яковлевне стало гадко идти с этим неприятным человеком.
— Как поживает драгоценный Игорь Игоревич? — с каким-то вызовом и даже издевкой интересовался он. — Что поделывает?
Любовь Яковлевна не отвечала да и вряд ли могла ответить на этот вопрос. Она прибавила шагу, но Черказьянов заступил ей дорогу. Пот более не скапливался на бровях и заливал ему лицо, шею, ворот рубашки.
— Обмоем покупку, — дрожа от переполнявшей его похоти, предложил омерзительнейший из спутников. — Зайдем в трактир… закажем комнату… возьмем «Смирновской», соленых огурцов, белого хлеба…
Негодяй наглел на глазах. Обыкновенно он не шел дальше сальных взглядов, но то было зимой, а сейчас весна. Время спаривания. Еще немного, и он втолкнет ее в какой-нибудь закут, прижмет к стене, порвет лиф, начнет мять груди нечистыми пальцами, вопьется гнилыми зубами в сладкие вишенки сосков…
«Не он ли оборвет мне резинку на панталонах?» — вспыхнула и ударила в виски страшная мысль.
У дома Лютеранской церкви Св. Петра Любовь Яковлевна оттолкнула начавшего хватать ее насильника и вбежала в знаменитую на весь Петербург лавку Александра Филипповича Смирдина. Колокольчик над ее головой коротко звякнул. Черказьянов остался на улице. Любовь Яковлевна изнутри подперла дверь телом. Обезумевший маньяк давил на стекло снаружи. Не выдержав напора, она отступила, и Черказьянов ввалился внутрь. Потерявший всякий человеческий облик, он зарычал и, растопырив пальцы, пошел на нее. Посетители лавки с любопытством смотрели на разыгрывающееся представление, с места, однако, никто не сдвинулся. Преследовавшее Любовь Яковлевну скотоподобное существо пригнулось, готовясь, по всей вероятности, взапрыгнуть на нее, и тогда, вскрикнув, она схватила с полки второй том «Истории Гогенштауфенов» Раумера. Тяжелый том с силой обрушился на лишившуюся разума голову. Черказьянов потерял равновесие, зашатался, обронил фуражку. Стечкина ударила его повторно, на этот раз неплохо написанной повестью Левитова «Сельское учение», и окончательно сбила с ног «Дешевым городом» Якова Полонского. Прекрасная в своем праведном гневе, она едва не проткнула Черказьянова зонтиком, но тут подоспели опомнившиеся приказчики, подхватили безжизненное тело, выволокли его наружу и бросили на мостовой.
Любовь Яковлевна купила три замечательные книги и покинула лавку через неприметный черный выход.
4
Естественное женское желание примчаться домой, оттолкнуть донашивавшую ее панталоны ни в чем не повинную Дуняшу, запереться в спальне, разбить что-нибудь недорогое и дать волю слезам прошло на редкость скоро. Причиною тому послужили обстоятельства личной жизни, во многом сформировавшие характер и определившие манеру поведения Любови Яковлевны. Брак ее с Игорем Игоревичем, сухой и вялый, по мере своего продолжения все более отдалялся от эмоциональной сферы и отучил пылкую в девицах Любовь Яковлевну от всяческих бурных проявлений. В немалой степени способствовала чувственному воздержанию и избранная Стечкиной духовная стезя. Избавленная, как и обещал ей Игорь Игоревич, от монотонных забот по хозяйству и воспитанию, предоставленная самой себе без малейшего со стороны посягательства на внутреннюю и даже внешнюю свободу, Любовь Яковлевна решилась посвятить себя писательскому труду, и это необыкновенное и малопонятное окружающим занятие сделало ее способной наблюдать со стороны не только прочих людей, но и самое себя.
Существовало две Стечкиных. Одна просыпалась в доме на Эртелевом, пила кофий, бранила Дуняшу, целовала розовое ушко сына, заводила в меру осмотрительные знакомства, ездила в театр, делала покупки. Другая Стечкина, рассудочная и невозмутимая, беспристрастно наблюдала за первой, вынося оценки ее поступкам, достижениям и промахам.
Именно она, другая Стечкина, пребывавшая в холодных высотах и лично не подвергшаяся неспровоцированному и гнусному нападению, со всей убедительностью успокаивала теперь первую, рекомендуя не расстраиваться по пустякам и даже извлечь из произошедшего пользу, представив все на бумаге коротким уморительным эпизодом…
Приволакивая тяжелый ридикюль, Любовь Яковлевна вышла на Конюшенную, к тому месту, куда, собственно, и собиралась с самого утра. Здесь в небольшом особнячке размещалась редакция знаменитого на всю Россию «Современника», куда прежде обратиться молодая писательница не решалась.
Потянув на себя внушительную тяжелую дверь, Любовь Яковлевна была приятно удивлена сильнейшим духом свежей выпечки. Представшая обширная зала полнилась людьми в белых колпаках, предлагавших ей в большом ассортименте калачи, булки, всевозможные баранки и пряники. Пожав плечом, Стечкина прошла помещение насквозь и оказалась в следующем, пахнувшем совсем по-другому. Здесь к ее услугам выставлена была разнообразная конская упряжь, деготь, колесная мазь, кисти и еще какие-то простонародные предметы, назначение которых было посетительнице неведомо. Свернув куда-то вбок, она попала в довольно чистое кафе, подвернувшееся весьма кстати. Присев на плюшевый диванчик под пальмою, Любовь Яковлевна потребовала чаю, пирога с морошкой, вываренную в укропной воде грудку фазана и десяток дамских папирос. Подкрепив силы, она осведомилась о журнале. Пожилой услужающий, изобразив лицом крайнее изумление, отправился наводить справки и, возвратясь, неопределенно направил даму на второй этаж.
Поднявшись по скрипучим деревянным ступеням, она ощутила острый запах клея и обнаружила себя в несомненной столярной мастерской, уставленной верстаками и засыпанной стружкою. Любовь Яковлевна довольно резко взяла налево и подле закута часовщика вновь справилась о направлении. Ей было указано на железную винтовую лестницу, преодолев которую, Стечкина вышла на чердак, разгороженный фанерными щитами. Дергая поочередно вздувшиеся от сырости перекошенные дверцы и находя за ними последовательно: холодного сапожника, перемазанного глиною гончара, заштатную похоронную контору и размалеванную полуголую девицу, коротавшую время в обществе полуголого же волосатого мужчины, Любовь Яковлевна, уже отчаявшись, потянула едва ли не последнюю в ряду дверную ручку и неожиданно поняла, что находится у цели.
Тесная клетушка об одном слеповатом оконце и со скошенным прогнившим потолком была доверху завалена желтыми растрепанными бумагами. Отчаянно пахло мышиным пометом. Между шкапов с вонючими книгами, пауками и черной пылью стояли два ободранных стола, и за ними без видимой цели восседали братья-близнецы Елисей и Дмитрий Колбасины, мелкие литературные даровитости, отдаленно известные Любови Яковлевне по давнишним литературным чтениям.
Несказанно обрадовавшись посетительнице, они указали Стечкиной на подозрительного вида табурет и даже предложили чаю, от которого та благоразумно отказалась.