Кривые деревья

Дворкин Эдуард

— Отчего, Иван, ты не напишешь простой и нравственной повести для народа? — надрезая очередной крендель и промазывая его внутренность маслом, подчеркнуто серьезно спросил Боткин.

Тургенев откашлялся.

— Тебе кажется, — избегая встречаться глазами с дамой, заговорил он, — что такой повести я не пишу из одной лени. Но почему ты знаешь, что я двадцать раз не пытался что-нибудь сделать в этом роде и не бросил этого наконец, потому что убедился, что это не по моей части, что я этого не умею? Вот где именно, — окрепнув голосом продолжал он, — и высказывается слабая сторона самых умных людей не художников: привыкнув всю жизнь свою устраивать сообразно с собственной волей, они никак не могут понять, что художник

часто не волен в собственном детище, и готовы обвинить его в лени, в эпикурействе и т. п. Поверь: наш брат, да и всякий, делает только то, что ему дано делать, а насиловать себя бесполезно и бесплодно. Вот отчего я никогда не пишу повести для народа. Тут нужен совсем иной склад ума и характера… Положа руку на сердце, — как-то странно перескочил Иван Сергеевич, — я также не думаю, что живу за границей единственно из желания наслаждаться отелями и т. п. Обстоятельства до сих пор так сложились, что я в России могу проводить только пять месяцев в году; а теперь и того хуже стало. Ты, я надеюсь, мне поверишь, если я скажу тебе, что именно теперь я желал бы быть в России и видеть вблизи то, что в ней происходит и чему я глубоко сочувствую…

И только здесь Любовь Яковлевна заметила нечто, окончательно ее сломившее.

У Ивана Сергеевича Тургенева была борода! Седая и пушистая, какую, собственно, все привыкли наблюдать.

Вскрикнув и оттолкнув столик, Стечкина опрометью выбежала из квартиры…

7

Следующий день превратился для Любови Яковлевны в сущий кошмар.

Как на грех, у Игоря Игоревича выдался выходной, и счастливым супругам предстояло выехать на дачу. С раннего утра у дома стояли дрожки на огромных колесах, высочайших рессорах и с неуклюжими козлами, прозванные отчего-то «адамовскими экипажами». Ехать нужно было около двадцати верст по Петергофской дороге и еще версты три по разбитому, тряскому проселку.

Откинувшись на сиденье, Любовь Яковлевна демонстративно нюхала соли, прикладывала ко лбу смоченный одеколоном носовой платок и непритворно вздрагивала, касаясь иногда холодной плоти мужа. Игорь Игоревич, в парусиновом пыльнике поверх пиджачной пары, сидел прямо и, не щурясь на солнце, наблюдал широкую спину кучера.

На седьмой версте их ожидало происшествие, короткое и стремительное. Приближаясь к расположенному на обочине, выкрашенному в красный цвет питейному заведению и уже готовые благополучно миновать его, путешественники стали очевидцами неожиданной и драматической сцены. Любовь Яковлевна знала, что «Красный кабачок», как его именовали завсегдатаи, славится на весь Петербург безудержным офицерским разгулом. Проезжая лихое место, она всегда слышала дикий рев и звуки бьющегося стекла, неоднократно наблюдала потасовки между сбесившимися за ночь кутежа людьми. На этот раз ситуация складывалась много серьезнее.

…С треском выставившиеся двери явили проезжающим вертящийся оранжево-голубой ком. Вылетевший наружу и распавшийся, он превратился в четверых не помнивших себя офицеров, двоих гусаров и двоих уланов, немедленно устремившихся на вытоптанную по соседству поляну. Из появившегося ящичка вынуты были пистолеты. Разбежавшаяся до двадцати шагов смертельная пара, развернувшись, принялась сближаться. Два выстрела ударили одновременно, и два окровавленных дуэлянта одновременно рухнули навзничь. Другой гусар и другой улан, едва ли не на лету подхватив и перезарядив оружие, поспешили повторить действия павших своих товарищей, и еще два бездыханных тела опустились на влажную от росы землю…

Любови Яковлевне сделалось по-настоящему плохо. Игорь Игоревич же, отнюдь не предаваясь сантиментам, смешно и страшно мчался к месту двойной дуэли… что-то делал там… искал в траве… мерил землю вынутой из кармана рулеткой. Потом он снова сидел рядом, черкал карандашом по перевернутой папиросной коробке, и Любовь Яковлевна из своего тошнотного полуобморока слышала его бесцветный, тусклый голос:

— Пистолеты Лепажа… дуэльная модификация… калибр… выпуск 1850 года… траектория…

Едва только ужасное место скрылось из виду, Любовь Яковлевна попросила об остановке, намереваясь пройтись или прислониться к дереву, чтобы унять дурноту. Практический Игорь Игоревич, напротив, велел ваньке гнать во весь опор и, опустив верх дрожек, подставил жену сильнейшему порыву ветра. Очень скоро Любовь Яковлевна закашляла и зачихала, однако дурнота прошла полностью…

У нее достало сил пройти под яблонями по усыпанной гравием дорожке, поцеловать в розовое ушко выбежавшего навстречу маленького Яшу и даже подарить ему плюшевого пингуина. Сразу после этого прибывшей накануне Дуняшей Любовь Яковлевна была уведена в заранее подготовленный апартамент. Немедленно растертая камфарой и подвергнутая скипидарной ингаляции (более всего Любовь Яковлевна опасалась ложного крупа), она была уложена на жестко накрахмаленные по деревенскому обычаю простыни и сразу уснула.

Перед самым пробуждением ей приснился Тургенев. Иван Сергеевич, обнаженный, летал по небу и сбрасывал оттуда тяжелые синие арбузы.

— Зачем столько? — смеялась она, уворачиваясь. — И почему синие?

Тургенев бесстыдно кувыркался, демонстрируя большие розовые пятки.

— Толстого спросите! — крикнул он с высоты. — Лев Николаевич все объяснит!..

Иван Сергеевич, даже ненатуральный, весьма помог. Любовь Яковлевна пробудилась с ясной головой и вполне здоровой.

Умывшись из пахнувшего прошлогодним вареньем таза, она подошла к окну. Тревожившие мысли и сомнения куда-то отступили, цветущий женский организм звал выйти на цветущую природу. Дуняша принесла целый ворох свежих панталон, Любовь Яковлевна, пощелкав резинками, остановилась на паре вовсе безукоризненной (прочие подарены были горничной). Поверх белья она надела простое тафтяное платье без оборок, выбрала соломенную скромную шляпку с плюмажем из единственного павлиньего пера, сунула ноги в подвернувшиеся разношенные чуни.

Июньский сад встретил ее бормотанием молодой листвы, терпким запахом гортензий и рододендронов. Все насквозь было пронизано ярким солнечным светом, в нем, вопреки законам тяготения, недвижно стояли стрекозы. Присобрав в ладонь длинноватое платье и обходя стороной гигантских насекомых, Любовь Яковлевна устремилась к скрытой за кустами беседке, откуда слышались голоса и смех.

Смеялся маленький Яша. В охотничьем костюмчике, с пистолетиком наизготовку, он целился во что-то не видимое матери.

— Взводи же шнеллер, ангел мой… почувствуй пружину, — учил ребенка отец, — и теперь плавно… плавно дави на спусковой крючок…

— Бах! Бах! Бах! — прогремели выстрелы, весьма похожие на настоящие, и Любовь Яковлевна поняла, что Игорь Игоревич привез сыну очередную, более совершенную модификацию его единственной и неизменной игрушки. Не одобряя страсти ребенка к оружию, Любовь Яковлевна не решалась и препятствовать ей. Попытки же отвлечь Яшу от агрессивного времяпрепровождения, переключить его внимание на игры более полезные успеха не имели.

Не вмешиваясь в мужские забавы, она простояла в крыжовенных зарослях, покуда шум у беседки не утих. Сын, очевидно, в чем-то прогрессировал, и Игорь Игоревич, довольный, увел ребенка в другой конец сада. Любовь Яковлевна вышла и увидела мишень. Это был плюшевый пингуин, без глаз и с множественными рваными отверстиями в обезображенном плюшевом тельце.

Безуспешно борясь с острым чувством ненависти к мужу и одновременно давая зарок касательно дальнейшего исполнения супружеской обязанности, Любовь Яковлевна направилась к поляне, где под цветущими деревьями стояли легкие соломенные кресла и был сервирован стол для позднего дачного обеда.