Кризисное обществоведение. Часть 2
Шрифт:
Всякие рассуждения о языке, ценностях, символах воспринимаются как лирические метафоры, обозначающие второстепенные факторы. Такая власть, как показал опыт, не готова к противодействию революции, не применяющей «механическую» силу. Власть до сих пор мыслит революцию в категориях марксизма (даже если кадры этой власти Маркса не читали). Это внедрено в сознание образованием, которое построено на постулатах и логических нормах Просвещения. «Философский словарь» (1991) гласит: «Революция — коренной переворот в жизни общества, означающий низвержение отжившего и утверждение нового, прогрессивного общественного строя; форма перехода от одной общественно-экономической формации к другой».
Здесь революция представлена как явление
Данному выше определению присущ экономицизм, оно ограничено рамками формационного подхода. Из него выпадают «коренные перевороты», которые не выглядят как смены формаций. Наконец, революция здесь представлена как явление классовой борьбы, хотя многие «коренные перевороты» вызваны противоречиями не между классами, а общностями: национальными, религиозными, культурными и др.
Плодотворнее будет признать, что революция может иметь причиной глубокий конфликт в отношении всех фундаментальных принципов жизнеустройства, всех структур цивилизации, а вовсе не только между классами и не только в отношении способа распределения произведенного продукта («прибавочной стоимости»).
Понятия представляют собой важнейший инструмент рационального мышления. В данном случае узкое и ограниченное понятие служит фильтром, который не позволяет увидеть целые типы реальных революций, определяющих судьбу народов. Образованные люди часто не видят даже революций, которые готовятся и происходят у них прямо на глазах. Тем более они не могут почувствовать приближения таких революций. Значит, общество теряет саму возможность понять суть вызревающей угрозы.
В социокультурном плане «оранжевые» революции — продукт постмодерна, они генетически связаны с революцией 1968 года во Франции (и многое восприняли у фашизма). Главное заключается не в каких-то отдельных аспектах этого явления, а в том, что оно представляет собой совершенно новую, незнакомую власти систему.
Революции эпохи модерна вызревали на основе рациональности Просвещения. Язык и проблематика Просвещения задавали ту матрицу, на которой вырастали представления о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения, о компромиссах и войне групп и классов. Под доктринами революций был тот или иной центральный текст, корнями уходящий в религию. Революционные силы могли объединяться или раскалываться в связи с трактовкой этого текста (например, «Капитала» Маркса), но все это происходило в определенной системе координат, установки и вектор устремлений партий и фракций можно было соотнести с утверждениями почти научного типа.
Постмодерн разрушил эти матрицы и центральные тексты, произвел, как говорят, их деконструкцию. Проблема истины исчезла, исчезли и сами аксиомы, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть совершенно абсурдными. Мы наблюдаем всплеск немотивированных конфликтов, вспышек насилия, бессмысленных бунтов.
Произошедшие на наших глазах «цветные» революции не могут быть истолкованы в логике разрешения социальных противоречий. Политологи с Украины с удивлением писали об этом: «Ни одна из победивших
Еще радикальнее проблемы социальных противоречий были вычищены из риторики революций «арабской весны» 2011 года. Ливию, в которой населению были обеспечены небывало высокие для большинства арабских стран социальные стандарты, разбомбили и разорили с нелепым поводом: Каддафи слишком долго засиделся у власти. В волнениях с требованиями отставки Башара Асада не было вообще никакого рационального аргумента.
Особенностью политической жизни конца XX века стало освоение политиками и власти, и оппозиции уголовного мышления в его крайнем выражении «беспредела» мышления с полным нарушением и смешением всех норм. Всего за несколько последних лет мы видели в разных частях мира заговоры и интриги немыслимой конфигурации, многослойные и «отрицающие» друг друга.
Возникли технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли — и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс — превращение куска обыденной реальности в спектакль). Все это вместе означало переход в новую эру — постмодерн, с совершенно новыми, непривычными этическими и эстетическими нормами. Это стиль, в котором «все дозволено», «апофеоз беспочвенности».
Этот переход накладывается на более широкий фон антимодерна — отрицания норм рационального сознания, возврат к архаическим ритуалам и символам. Что это означает в политической тактике? Прежде всего, постоянные разрывы непрерывности. Человек не может воспринимать их как реальность и потому не может на них действенно реагировать — он парализован. Можно вспомнить танковый расстрел Дома Советов в 1993 году — тогда и подумать не могли, что устроят такое в Москве.
Постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией. Это проявляется в архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал политический луддизм, который был применен в ходе «оранжевой» революции на Украине и немало удивил наблюдателей. В какой-то момент там борьба за власть превратилась в борьбу с властью. Ранее это явление было присуще «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что оно так органично впишется в политические технологии страны с все еще высокообразованным населением.
Страны «советского блока» не стали бы колыбелью «бархатных» революций, если бы образованный слой этих стран не воспринял мышления постмодерна. Вот описания социологов: «Восточноевропейское общество первым дало миру образец “человека постмодерна”, опередив Запад, который двигался к той же цели иным путем… Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна… Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер (“мы и они”), было овеяно ореолом героико-романтическим — религиозным и патриотическим. “Нематериалистическим” был сам феномен «Солидарности», появившийся и исчезнувший… Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным “простому” человеку — таким, как “борьба добра со злом”» (цит. в [78]).