Крокодил

Ахмедова Марина

В просторной комнате с белыми обоями на теплом ветру плясала белая занавеска. Яга лежала на диване у открытого окна. Занавеска порхала над ее лицом, то одевая фатой, то поднимаясь над головой.

Со двора доносились женские голоса, позолоченные солнечным звоном, и крики младенцев. Яга прижимала к подмышке вату и смотрела на фотографии в серебряных рамках, стоящие на красивом коричневом комоде с темными завитушками. Рука Яги ослабла, из-под ваты вырвалась густая темная кровь и поползла вниз, к сгибу руки.

На фотографии, стоящей по центру, лысеющий мужчина и рыжая женщина притискивались друг к другу полными плечами. Мелкий нос женщины терялся на круглом лице. Они улыбались, словно только что получили счастье – сиюминутное, погасшее вместе со вспышкой фотоаппарата. Счастье круглое, его трудно удержать, потому что оно с тебя скатывается. Мужчина и женщина выглядывали из рамки, как из окна – на людный двор, откуда со всех скамеек присматриваются к их распахнутому окну. И счастье их катилось из окна, как будто для того только и нужно было, чтобы на него посмотрели.

За их спинами зеленели пальмы, и, наверное, рядом было море.

Яга передвинула тугие глаза в сторону. На другом фото улыбались рыжая невеста в белом платье и рыжий жених в темном костюме. Они были похожи, как брат и сестра. Как дети одних родителей. Все четыре лица были похожи. Как урожай одного сорта, одной яблони, только снятый в разное время.

Яга улыбнулась. По ее лицу расползлось масленое выражение.

Из третьей рамки выглядывал мальчик трех лет – рыжий, круглый, румяный, все то же яблоко с того же фамильного древа.

Рядом с фотографиями лежали белые ракушки – с отходящими щупальцами белыми завитушками. Яга вслушивалась в ракушки, пока в них не зазвучало ничто. Она повернула голову к противоположной стене, на которой висел очень широкий плазменный телевизор. Яга уставилась на него. Открыла широко рот, чтобы глотнуть, выкинула вперед руки, раздвигая перед собой черные рамки, и утонула.

Она всхрапывала и постанывала. Занавеска гладила ее лицо, упархивая в окно и надуваясь с той стороны пузырем. Ватка с кровью упала на пол.

Через несколько минут Яга открыла глаза, встала и бодро пошла на кухню.

– Он говорил, что, как бы это… не имей друзей, которые чем-то плохим занимаются, – говорила Анюта, сидя за столом у белого подоконника, на котором были рассыпаны луковицы гладиолуса.

– Это он нас, что ли, имел в виду? – спросила Старая, закинув голову.

– Нет, – испуганно сказала Анюта. – Он это… грехи, наверное, имел в виду наши собственные.

– Тогда тебе, Анюта, от себя надо бежать, – злобно сказала Яга.

– От себя не убежишь, – сказал Миша, стуча пластиковой бутылкой по столешнице.

Из

кастрюльной крышки, лежащей на белоснежной электрической плите под вытяжкой, вился тонкий дымок. Анюта открыла окно и замахала рукой, прогоняя запах.

– В прошлый раз мать запах учуяла, – сказала она. – Пришла с работы, говорит: «Что у нас так воняет?»

– И че ты? – спросила Яга.

– Я сказала, это с улицы.

– И че, поверила?

– Вроде поверила, – неуверенно ответила Анюта.

– Надо было освежителем побрызгать, – сказала Старая.

– Я побрызгала, еще борщ поставила варить, но он же… запах, въедается.

– И че, они не брезгуют твой борщ есть? – спросила Яга, и у Ани на лице появилось обиженное выражение. – У тебя же нога гнилая, ты в ней целыми днями ковыряешься.

– А я же это… им не показывала. Мать прошлый раз меня на дачу звала, я, короче, не поехала. Там они на речке собирались купаться. Думаю, чтоб не раздеваться… Они еще недавно на Кипр ездили, – добавила Анюта, – с Маринкой, Сережкой, со всей семьей.

– И че, тебя не взяли?

– А я же это… Я за бабушкой, матерью папы Пети, присматривала.

– Ага… – отозвалась Яга. – И кто из вас, блядь, за кем присматривал?

– Я звонила ей каждый день, – сказала Аня, дергаясь лицом. – Сестра Маринка – не такая, она не позвонит родной бабушке, а у меня сердце болит, надо позвонить, узнать, как они.

– Ты, блядь, святая у нас, Анюта, – с издевкой сказала Яга.

– А я же это… когда у астролога была, она меня даже спросила: «Вас в церковь не тянет-то?» Я говорю: «Тянет. Я хожу». Она сказала, это потому, что вы в прошлой жизни святой были…

– Блядь, Анюта, теперь не знаю, как рядом с тобой сидеть, не заслуживаем, – Яга оперлась рукой о стол.

– Садись-садись, – засуетилась Анюта, уступая ей табуретку.

Яга села. Анюта отошла и прислонилась к розовой стенке.

– А еще че-нибудь сказала астролог эта? – спросила Старая. Она сидела, закинув ногу на ногу, и покачивалась. Уголки ее рта уходили вниз, утягивая за собой все лицо.

– Она еще сказала: «Но что вам мешает». Ну, во-первых, это – неуверенность. Она сказала: «Вы очень неуверенный в себе человек». А это я и сама знаю, – серьезно отвечала Анюта. – Она сказала: «Вы смотрите на мир сквозь розовые очки. Вы снимите их как бы… и будет все по-другому».

– Ну и как их снять? – спросила Старая.

– Этого она не сказала.

– А я, блядь, тоже на мир сквозь очки смотрю, через голубые, – сказала Яга. – Особенно когда вмажусь.

Старая затянулась и засмеялась.

– Это ты пуху на себя накидываешь, Анюта… – сказала она, выпуская из себя дымный смех.

– Нет, я просто по возможности пытаюсь всем помочь. Даже незначительная какая-то эта… я и то… Даже если не родной, а чужой с улицы, я и то не могу пройти мимо… Из-за этого я и страдаю… – тихо сказала Анюта и замолчала.

– Ты страдаешь, блядь, от того, что бухать и вставляться любишь, – злобно сказала Яга.

– А че ты свекрови своей не помогаешь? Она ж у тебя с раком лежит? – Старая зажала нос пальцами и шмыгнула. Вытянула подбородок, подняла лицо и смотрела на Анюту из-под полуприкрытых век.

– Да потому что если б не она… ничего бы этого не было бы, – с горечью сказала Анюта. – Она же шлялась всю жизнь непонятно где, у цыган убирала там, готовила. Лешку моего она вообще не воспитывала. Она его как оставила в подъезде, так вообще с тех пор не видела. И явилась такая – на все готовое, в однокомнатную квартиру… Она на работу сразу устроилась – в кафе, посуду мыть. Еду оттуда таскала. А потом ее рак взял… Ой, я даже про нее говорить не хочу.

– Не говори, – глухо сказала Старая и скинула пепел от сигареты в чайное блюдце.

– А ты, блядь, помолись за нее, ты ж святая, – сказала Яга, – вдруг поможет.

– Я за мать с отцом молюсь. Че мне за нее молиться?

Анюта стояла, упираясь локтями в стену, словно желала продавить ее и оказаться с той стороны. Из-под широких спортивных штанов, розовых, как и стена, выглядывал конец кружевной косынки, повязанной на щиколотку. Надувшись, Анюта поднимала глаза на Старую и Ягу, но сразу опускала, как будто боялась их видеть или боялась, что они увидят ее.

– Что вы Анютку мою обижаете? – хрипло заговорила Яга, растягивая слова. Улыбка развела в стороны ее опухшие щеки. – Не парься, Анютка, иди садись. Не парься, бога вообще нет.

– Бог есть, – невзрачно сказал Миша, не оборачиваясь.

– И че, какой он, если есть? – спросила Яга.

– Он, как бы это… – начала Анюта, выдвигая из-под стола еще одну табуретку. – Пастор сказал, он, как бы, как отец небесный. Короче, ты ему как ребенок, и если ты падаешь, он тебя поймает…

– Тихо! – Яга, до того глядевшая в окно, отъехала на табуретке к стене. – Кажется, Олег идет.

– Что ему тут надо? – испуганно прошептала Анюта. – Меня мать убьет.

– Может, Светку ищет, – прошептала Яга. – Может, узнал, что беременна.

Миша, взяв бутылку с белой пенной жидкостью, повернул ручку на плите, гася конфорку, и бесшумно удалился в угол.

– Меня нет… – тихо сказал он.

Посередине за столом, прямо напротив окна, осталась только Старая и смотрела перед собой полуприкрытыми глазами.

Олег остановился напротив окна, у свежевыкрашенных желтых колышков, вбитых в землю квадратом. Земля уже была вскопана. Заложив руки за спину, Олег разглядывал окно на первом этаже, из которого вырывалась занавеска, то приоткрывая лицо Старой, то закрывая его снова.

– Старая, ты, что ли? – позвал он.

– Ну я… – ответила Старая и втянула воздух, раздув ноздри.

– Миша там? – спросил Олег.

– Меня нет… – еле слышно прошептал Миша.

– Его нет… – равнодушно отозвалась Старая.

– А кто есть?

– А кто тебе нужен? – проскрипела она.

– Миша мне нужен.

– Его нет.

– Я щас поднимусь проверю! – крикнул Олег.

Старая шмыгнула носом, еще больше уронила уголки рта, как будто вдохнув чего-то неприятного, открыла глаза, высунулась в окно.

– Не поднимешься, – сказала она. – Тут замок кодовый… В подъезде…

– Скажи номер квартиры, я по домофону позвоню, – сказал Олег.

– Не говори… – пропищала из своего угла Анюта.

– Короче… – Старая несколько раз сильно зажмурилась, словно прочищая глаза, вытерла пальцами нос, сильно потянув его вниз и еще больше удлинив лицо. – Короче, сейчас Анькины родоки приедут, ментов позовут, все в говне будем. Миши тут нет.

– Че, в натуре нет?

– Говорю же, нет.

– Ну я пошел тогда…

– Иди…

Олег еще постоял, расставив худые ноги. Пнул колышек, пригнув его к земле. Пошел, оборачиваясь. Старая продолжала смотреть в окно, ее лицо оставалось неподвижным, как театральная маска, повешенная на стену. Только занавеска обмахивала его.

– Ушел? – спросил Миша.

– Да, блядь, – ответила Старая, не шевелясь.

Миша вышел из угла, снова повернул ручку, и кольцо фиолетового огня трескуче взялось за кастрюльную крышку.

– Зачем ты ему? – спросила Яга.

Миша ухватил нагревшуюся крышку плоскогубцами и сосредоточенно начал двигать ее по конфорке против часовой стрелки. Яга не сводила с него глаз. В них, суженных затекшими веками, с такой силой билась злая, все и всех на свете подозревающая мысль, что, казалось, Мишина спина вот-вот разломится на куски.

– Миш-ша, – повысила голос она. – Я вопрос задала.

– Не знаю, – выдохнул Миша.

– Гонишь, – сказала Яга, переглянувшись со Старой.

Миша застучал бутылкой по столешнице. При каждом стуке в бутылке всплескивалась пенная жидкость. Вся кухня заполнилась такими сильными глухими звуками, что казалось – со стен облетит розовый кафель и известка. Глядя на Мишу, трудно было представить, что его костлявое, почти бесплотное под широкой черной одеждой тело способно извлекать из столешницы такой звук. Казалось, что не он держит бутылку, а бутылка сама поднимает и опускает его руку. Кухня словно сжималась каждый раз, как бутылка ударялась о столешницу, и расслаблялась, когда бутылка взлетала вверх.

Наконец, стук прекратился.

– Светка правда беременна? – спросила Анюта.

– Смотри, не говори никому, – предупредила Яга.

– Вот что за человек такой? – сказала Анюта, выглянув в окно. – Взял колышек сломал. Мать сегодня собиралась там гладиолусы сажать.

– Че за проходной двор! – проворчала Старая.

Возле желтых колышков стоял Ванька. Темно-синие джинсы плотно облегали его тонкие бедра, переходя в тугой пояс черной кожаной куртки, застегнутой до самого горла. Руки он упирал в бока. Дышал, раздувая ноздри, и смотрел на Старую недобрым взглядом.

– Яга, спрашиваю, тут? – крикнул он.

– Иди спроси у Яги – она тут? – обернулась Старая к Анюте.

Анюта побежала в комнату с задранной штаниной и шприцем в руках.

– Старая, я тебе сейчас все кости переломаю! – крикнул Ванька. – Яга, спросил, здесь!

Старая вытянула нижнюю часть лица, закинула голову и смотрела на Ваньку ничего не выражающим взглядом. Ванька несколько раз ударил по колышкам ногой.

– Она здесь! – вернулась Анюта.

– Она здесь, – равнодушно сказала Старая в окно.

– Зови ее, блядь! Зови, она мне срочно нужна!

Старая не пошевелилась.

Яга выбежала из комнаты, шатаясь и распихивая рукой невидимые преграды. Она одернула на себе наспех надетый свитер и занесла ногу над шлепанцем, но ее отбросило назад. Тогда она ухватилась за стену, полуприсела, выпрямила трясущиеся коленки и просунула сначала одну, потом другую ногу в шлепанцы. Открыла дверь и заспешила вниз по лестнице, клацая резиной на пятках и хватаясь за перила.

– Ваня… – выбежала она из подъезда.

Ванька тут же схватил ее под локоть и, зло шевеля четко очерченными темно-бордовыми губами, потащил ее со двора. Яга прямила ногами и заваливалась назад.

– Ван… ня… – бормотала она. – Ты при… шел… Ты при… шел… Ва… ня…

– Да, блядь! Пришел!

Ваня встряхивал ее грубо, поднимал за локти и сплевывал на каждом шагу. Из окна за ними следила вытянутая застывшая маска.

В коридоре Ваниной квартиры Яга остановилась. Она больше не тряслась, стояла твердо. Насторожилась и, резко обернувшись, посмотрела Ване в лицо. Он по-прежнему держал ее за локоть и теперь сжал его в руке, словно боялся, что Яга вырвется и убежит.

Она что-то учуяла и старалась увести локоть из цепкой Ваниной руки. Ваня дернул ее. Фыркнул нетерпеливо. Яга прошлась глазами по всему его лицу – яростным медовым глазам, твердым скулам, небритым синим щекам – и застряла в ямочке на подбородке. Взгляд Яги стал жестким, а ее собственный подбородок заострился и потемнел, будто через кожу проступила кость. Яга повела локтем вниз – резко и сильно, сбрасывая Ванину руку.

– Ты охуел, что ли? – спросила она.

– Блядь, Яга, помоги мне, – процедил Ваня. – Не бросай в трудную минуту. Дай только ее найти.

Яга поджала губы.

– Да п-похую мне! – губы лопнули, и слова вырвались из них с напором.

– Яг-га! – позвал Ваня рваным от сдерживаемой ярости голосом. Снова схватил ее за локоть, и какое-то время они, раздувая ноздри, пристально смотрели друг другу в глаза. Яга сопела. Ваня не мигал. Она первая отвела взгляд, и Ваня еле заметно вздохнул, поняв, что победил.

– Тебе, блядь, это так с рук не сойдет, – жестко сказала Яга. – Будешь дозой платить. Я тебе не нанималась.

– Не вопрос, – резко сказал Ваня. – Дай только эту суку найти. Я ей голову в натуре проломлю, суке.

– Похуй мне, – отозвалась Яга.

– Короче, я пошел, – Ваня повернул ручку двери, но, перед тем как открыть, обернулся. – Ты с ними обращаться умеешь? – спросил он.

– Да, блядь, всю жизнь только этим и занималась! – Яга сверкнула на него глазами. – Найди кого-нибудь другого! Я не умею.

– Мне больше некого…

– Попробуй тогда дозу не принести, я уйду отсюда на хуй и ни на что не посмотрю. Ты меня знаешь.

– Сказал, принесу… Ты не знаешь, че им надо?

– Че?

– Че купить, говорю!

– Блядь, иди у своей проститутки спроси! Че ты у меня теперь спрашиваешь?!

– О, бля-я-ядь… – выдохнул Ваня, сжал кулак и вышел, цедя сквозь сжатые зубы: – Найду, голову проломлю.

В углу, куда Яга в прошлый раз откинула одеяло, стояла синяя коляска с белой ручкой. Скрипя большими стопами по старому ламинату, Яга в несколько шагов приблизилась к ней. Остановилась и, вытянув шею, заглянула внутрь. Она вздрогнула и отшатнулась, как от сильного удара.

В двух мутно-синих глазах, смотрящих на нее из коляски, было столько страдания, что можно было подумать – они видели что-то такое. Будто младенец только что вырвался из цепких вод синего ничто. Будто пришел с той стороны, которой нет, но куда Яга ходила каждый день. По нескольку раз в день. Глаза смотрели на Ягу так, словно видели и ее начало, и ее конец. На морщинистых щеках проступала бронзовая синева, словно младенец только что был покойником – умершим во сне стариком только что лежал в гробу на кружевной подушке, продолжая видеть непрерванный сон. Будто его только что вырвали из гроба, ударили по синему темени молотком – тем самым, что забивает гвозди в крышку. Намеренно сплющили, омыли в синих расплавленных водах и положили в эту коляску.

– У-тю… – хрипло

сказала Яга.

Она откинула тонкое голубое одеяльце. Под ним сгибались, прижимаясь к животу с недавно перерезанной пуповиной, короткие сморщенные ноги. Яга уставилась на розовую пятку, задохнулась и чуть не упала лицом в коляску. Схватилась за ручку и качнула коляску вниз. Младенец сжал лицо и закряхтел.

Он кряхтел и отталкивал что-то от себя то одной, то другой пяткой. Как будто не хотел видеть ни Ягу, ни все, что ее окружало. Как будто хотел уплыть, вернуться назад.

Яга протянула к нему костлявые длинные руки. Ее лицо стало злым и сосредоточенным. Она коснулась пухлой кожи младенца шершавыми ладонями. Взяла его за туловище, пощупала мягкие ребра. Улыбнулась улыбкой, какой улыбаются, только когда остаются одни. Ее изъеденные фосфором большие красные руки сжимали маленькую грудь клещами кузнеца, тянущего болванку из огненной печи.

Яга подняла его над коляской, осмотрела с головы до ног. У нее затряслись руки. Время от времени она пружинила коленями и приседала. От этого младенец кряхтел громче.

Она поднесла его к себе, положила голову на сгиб руки и прижала к груди, придерживая другой рукой. Все это она делала так, словно кто-то ее учил. Младенец замолчал.

Яга подалась вбок, прислушиваясь к чему-то неслышному. Она втискивала младенца в себя до тех пор, пока он не захныкал. Яга понюхала его фиолетовое темя.

Вернула младенца в коляску, грубо накинув на него одеяло, словно желая больше не видеть. Отошла от коляски, села на диван и смотрела в одну точку на стене – долго и непроницаемо. Младенец плакал.

Яга встрепенулась. Сморгнула.

– Нахуй ты родился? – равнодушно произнесла она. – Че ты здесь потерял?

Одни заходили в белые двери автовокзала. Другие шли мимо, в том направлении и в этом. Второй этаж вокзала немного выдавался вперед и походил на две коробки, неровно положенные одна на другую. Длинные затемненные окна были заклеены рекламными постерами. И хотя небо в этот день и в этот час было на редкость светлым и ярким, красные буквы, выстроившиеся на крыше в слово «Автовокзал», погружали в атмосферу неубранности, непорядка. Пачкали небо своим грязным цветом, притушенным индустриальными дождями. И даже облака, выплывавшие из-за соседнего серого здания, в соседстве с этими буквами казались выхлопами заводских труб, хотя никаких заводов поблизости не было.

Ваня прошел киоск «Роспечати» и остановился у одного из входов на вокзал, под табличкой «Авиакассы», рядом с большим ядовито-красным холодильником «Coca-Cola». Сунул руки в карманы и засвистел. Постояв так минут десять, он зашел за угол. Повертел головой. Вернулся к центральному входу, постоял еще недолго и юркнул в открытую дверь. Смешавшись с идущими мимо касс в сторону зала ожидания, Ваня пошел в их ритме, расслабив лицо, вынув руки из карманов и глядя перед собой. Прошел мимо охранников в пухлой синей форме. Мимо круглых столиков кафе, уставленных пластиковыми стаканчиками. Быстрыми взглядами проредил толпу собравшихся в зале. Прошел в глубь и сел на свободное место, лицом ко входу, рядом с дремавшим мужчиной. Он достал из кармана ключи на металлическом кольце и покрутил связку на указательном пальце. Мужчина рядом с ним открыл глаза, окинул Ваню сонным взглядом и снова закрыл их, устраивая голову поудобней – на ладошке, положенной на большой рюкзак.

Время от времени Ваня бросал косые взгляды на электронные часы, и ключи на пальце замирали. Он усмехался красным горящим цифрам, словно не мог поверить, что они показывают правду.

– Каплями глаза залили, ничего не видно. У окулиста была, – раздался за Ваниной спиной старческий голос, мягко сплетающий слова. – Триста пятьдесят рублей заплатила. Еще семьсот на лекарства надо.

Ваня обернулся. Сзади сидела бабка в голубом плаще, покрытом серым налетом. Такой садится на одежду деревенских жителей, ходящих далекими от городов картофельными полями. Туго повязанный платок держал ее желтые, надутые старостью щеки. Она говорила в плечо молодой женщины. Та читала журнал, прикрываясь от бабки прядью длинных волос. Она ничего не отвечала бабке и даже не оборачивалась, но плечо ее приподнялось, как бы защищаясь от деревенского кружева слов.

– Пятьсот рублей я у соседки заняла – на дорогу, тысяча у меня своя была, – продолжила бабка, связывая гласные глубокими петлями, – итого…

– Екатеринбург – Рудный через Кастанай, – зазвучал голос – электронный, как цифры на табло. Бабка замолчала. – Отправление в семнадцать пятьдесят.

Ваня сплюнул и выругался.

– Сетчатка, говорят, отслаивается, – продолжила бабка. – Капли накапали, все размылось в глазах, люди чего-то мельтешат, а из границ своих вышли, как река из берегов. Где мужчина, где женщина, не разберу.

Ваня еще раз обернулся. Бабка смотрела перед собой голубыми круглыми глазами, словно недавно только с луны свалилась и видела все в первый раз. А главное – все, что видела, ее веселило и забавляло, как ребенка. Ваня мотнул головой и усмехнулся.

– Свой автобус-то хоть разгляжу? – весело спросила бабка.

– Яр – Ирбит. Отправление в восемнадцать десять, – заговорил электронный голос, и Ваня поднялся.

Засунув руки в карманы и глядя под ноги, он пошел к выходу, прошел туалет, притормозил, повел головой в стороны, еще раз дернул плечами и вернулся к туалету.

Опершись каблуком о стену, в узком коридоре, ведущем к мужскому и женскому туалетам, стояла Жаба. Ваня бесшумно приблизился к ней.

Увидев его, Жаба опустила толстую ногу, затянутую черным капроновым чулком, и двинулась в сторону женского туалета. Ваня мягко положил руку ей на спину под капюшон и повел из зала прочь.

– Че те надо? – спросила Жаба, не сопротивляясь.

– Сейчас узнаешь, – процедил Ваня. – Давай только выйдем.

Она выставила голову вперед, словно под тяжестью Ваниной ладони, челка падала ей на лицо, и Жаба откидывала ее рукой.

Они вышли из центрального входа. Ваня отвел Жабу за угол и остановился. Она откинулась к стене, ее грудь в глубоком бордовом декольте колыхнулась. Ваня заглянул в вырез наполовину застегнутой куртки. Кожа на груди Жабы отливала зеленым и была покрыта выпуклыми бордовыми точками. Ваня усмехнулся.

– И че, кто-то покупает?

– Говори, что надо, или уйду, – огрызнулась Жаба.

Ваня подошел к ней вплотную, вывернул губы наружу, будто собирался плюнуть ей в выемку на груди, и сказал, цыкнув:

– Че, Линда где?

Голос его прозвучал спокойно и даже ласково. В глазах Жабы появился злорадный блеск.

– А я откуда знаю, – нагло ответила она и оперлась каблуком о стену, ее мини-юбка задралась, показывая толстые ляжки.

– А она говорила, вы квартиру с ней вместе снимать собираетесь, – сказал Ваня. – Она сказала, ты утром за ней заехать должна…

– Че? – протянула Жаба. – Я ее уже неделю не видела. Нахуй мне с ней квартиру снимать? И так работа ночная. Еще днем мне вопли детские слушать?

– Где она? – Ваня оперся рукой о стену и, следя краем глаза за проходом, говорил Жабе в ухо. – Блядь, где она?!

– Я откуда знаю?!

– Блядь! – Ваня ударил кулаком по стене.

Жаба вжала в голову в плечи. Казалось, на своем жирном горбу она держит сейчас все здание автовокзала.

– Я не з-знаю.

– Найду ее, голову проломлю, – Ваня отстранился от Жабы. – Увидишь ее, передай суке. Узнаю, что ты ее прячешь… – Ваня выдохнул с напором. – Я тебе жирные твои ноги переломаю, поняла?

– Сказала же, поняла! – с вызовом ответила Жаба.

У тротуара напротив прохода притормозила серая «Лада». Ее дверцы и затемненные окна оставались закрыты. Машина не трогалась с места. Жаба смотрела на машину с вызовом. Перевела взгляд на Ваню, и было в нем столько приглушенной злобы, словно она ненавидела всех мужчин, а Ваню особенно.

– Мне пора работать, – толстой пятерней она отодвинула его от себя. Достала из кармана серебристую пачку «Орбита», выдавила одну подушечку в рот.

Она пошла к машине. Каблуки под ней прогибались. Жаба заглянула в окошко с пассажирской стороны, отошла к задней двери, открыла нее, и по тому, как она втискивала свое затянутое тело в машину, было видно – на заднем сиденье тоже кто-то есть.

Ваня прошел несколько кварталов. Вечер словно тянулся за ним хвостом и, наконец, обогнал его. Ваня свернул на безлюдную улицу, и темнота съела его черную спину. В домах, вымерших с окончанием рабочего дня, окна не светились. Казалось невероятным, что Ваня только что прошел живые улицы – яркие и многолюдные.

Из-за угла выплыла фигура. Мужчина был в черном, силуэт его сливался с темнотой, и с расстояния невозможно было разглядеть, где его границы.

Ваня остановился, коснувшись его плеча. Вложил ему в руку сложенную купюру. Тот взял, прошелестел несколько слов Ване в ухо и пошел туда, откуда пришел.

Ваня повернул назад, добрался до оживленной части города и остановил на дороге машину.

– Улица Восьмого Марта, – сказал он, открыв переднюю дверцу «Жигулей».

Захлопнул ее, открыл заднюю и мягко опустился на потертое сиденье. В салоне пахло маслом. Водитель свет не зажигал. Ваня смотрел в окно, усмехаясь. Будто его забавляли виды города. Будто Ваня знал: он – зритель, попавший сюда проехаться и посмотреть. То, что город показывал, мало его интересовало. Ваня усмехался ухмылкой презрительной, словно знал – он не здесь должен быть, а в другом театре. Но раз уж он здесь, то пыжься, город, выворачивайся, развлекай.

«Жигули» проехали «Гринвич», вход в метро и с Восьмого Марта свернули на улицу Народной Воли.

– Останови, – выдохнул Ваня, когда машина поравнялась с большой белой гостиницей.

Протянув водителю сто рублей, Ваня вышел из машины и пошел вглубь дворов. Здесь тоже было тихо, хотя до входа в метро идти пять минут. У кирпичного дома Ваня остановился под деревом и, скрытый тенью его голых ветвей, долго изучал фасад, двигаясь глазами от окна к окну, от балкона к балкону. Можно было подумать, он считает кирпичи в кладке и простоит тут до утра.

Через некоторое время он не спеша сошел с места. Окна первого этажа, почти все забранные решетками, освещали балконы второго этажа. Обивка одного – ядовито-зеленая – отражала свет, идущий снизу, и отбрасывала едкое пятно на площадку перед балконом. Соседний балкон был обит рифленым листом железа, похожим на большую стиральную доску.

Ваня приблизился ко второму подъезду, вкрался в пространство между ним и окном первого этажа, нащупал на стене металлический желоб. Обхватил его руками, подтянулся. Закинул ногу на карниз первого этажа, громыхнув. На секунду замер. Оторвал одну руку от желоба и, распялившись по стене, схватился за перекладину белой оконной решетки. Держась за нее, оторвал вторую руку от желоба, стал двумя ногами на карниз, поставил сначала одну ногу на перекладину решетки, потом вторую, дотянулся до цементного козырька незастекленного балкона и пошарил по нему рукой. Продвинулся правее. Пошарил. Сжал в руке целлофановый пакетик, наполненный мягким и сыпучим. Сошел на карниз, все еще держась за решетку. Спрыгнул. Быстро посмотрел в ладонь. Сунул руки в карман и пошел прочь, не оборачиваясь, но по его напряженному затылку было видно – ему хотелось обернуться.

Зайдя в «Гринвич», Ваня потер тыльную сторону ладони, словно убеждая себя в ее чувствительности. Он пробежался глазами по широким прилавкам с помидорами черри в стаканчиках и плоских упаковках. Прошел мимо ананасов, дынь, разрезанных пополам и затянутых пищевой пленкой. Остановился рядом с полочкой, где лежали манго разных сортов, ухмыльнулся и покачал головой, как бы говоря – я знал, я так и знал.

Ваня прошел дальше и остановился возле длинного стеллажа с бутылками вина. У другого конца стояла девушка с металлической корзинкой. На ней была пухлая жилетка с меховым капюшоном, надетая на полосатый шерстяной свитер. Обтягивающие джинсы. Гладкая кожаная сумка у бедра. Светлые волосы собраны в пучок на макушке. Она читала этикетки на бутылках. Ваня только один раз скосил глаза на нее и больше в ее сторону не смотрел. Задрав голову, он погрузился в изучение бутылок и медленно продвигался в ее сторону. Девушка шла по направлению к нему.

Раздался телефонный звонок. Она поставила корзинку на пол, порылась в сумке. Пальцем прикоснулась к экрану айфона. Ваня посмотрел на бутылки сбоку.

– Да, солнце… – сказала она в трубку таким тоном, словно вокруг нее все планеты солнечной системы совершали парад и, ответив на звонок, она сделала звонившему большое одолжение. Ваня глумливо ухмыльнулся. – В «Гринвич» заскочила… Сейчас буду. Целую, солн-це… – с лощенной усталостью в голосе пропела она.

Она положила телефон в карман и взяла с пола корзинку. Ваня подобрался, подбодрился и как будто стал шире в плечах. На дне его карих глаз промелькнула медовая искра. Можно было подумать, что он сейчас очень взволнован и возбужден одновременно.

Ваня заприметил какую-то бутылку на полке, сощурился, читая этикету, подался вперед. Девушка приблизилась к нему. В ее корзинке лежали кусок сыра с плесенью, стаканчик помидоров черри и виноград. Ваня в ее сторону не посмотрел. Девушка окинула его быстрым взглядом и вернулась к бутылкам. Ваня резко взял со стеллажа бутылку, на которую все это время смотрел и прошел близко от девушки.

Зайдя за соседний стеллаж, он сунул бутылку под резинку куртки. Опустил руки и, слегка ими раскачивая, пошел к выходу.

Ваня вышел из «Гринвича», никем не остановленный. Когда за ним съехались автоматические двери, он усмехнулся. Спустился в переход метро. Прошел его насквозь, поглядывая за колонны. За одним из поворотов, прислонившись к стене, стоял человек. Низко надвинутая кепка закрывала опущенную голову. Казалось, он дремлет стоя. Ваня негромко свистнул. Тот сразу поднял голову, подошел к нему. Ваня встряхнул рукавом, приподнял руку и показал прилипший к ладони айфон. Человек сунул руку в карман, вынул и передал Ване две голубые купюры. Ваня вытряхнул телефон в его ладони, сунул руки в карманы и пошел вверх по лестнице.

Выйдя из перехода на другой стороне, он посмотрел на «Гринвич». Его двери разъезжались, пропуская хорошо одетых вечерних покупателей, которые на расстоянии – а между Ваней и супермаркетом сейчас проходила широкая трасса – выглядели мелкими и одинаковыми. Ухмыляясь, Ваня покивал «Гринвичу», как будто хотел сказать – да, да, все это мы уже видели. Втянул щеки и смачно плюнул на асфальт.