Кромешник
Шрифт:
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился из квартиры.
– Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать нечто иное.)
– Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало ещё страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
– Папка, папка… – только и смог он выговорить сквозь надвигающийся плач.
Ангел подпёр голову рукой и тоже заплакал:
– Эх, хоть бы раз в жизни – счастья крошечку, да на свою ладошечку! Сынок… Ты помоложе будешь – достань
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он любил, когда отец в таком состоянии, – не бьёт и делать ничего не заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку – балерину, изображающую царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно долго тупо смотрел на осколки.
– Как же так, сынок, – даже лягавые руку на неё не подняли, оставили её – матери твоей память – целой и невредимой, а ты!… сломал её… Назло, что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон… от нас с матушкой.
– Папка, я не хотел!
– А сделал… Дай-ка сюда, не ровен час… – Ангел вытянул пробку из початой бутылки и сделал небольшой глоток. – Виски теперь – дрянь, раньше было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят – сами не пьют, а христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего, ничего-о! Со всеми посчитаемся – дай только срок! Только не тот срок, что за Хозяином считают!… «Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик…» – затянул было Ангел, но вдруг осёкся. – Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол – за такое веселье. Чего весёлого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить…
– Что стоишь, чего ждёшь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но не лежит, ты… – прикольно, да? Это – памятью моей было, частью души моей, а стало – хуже мусора. Куда пошёл?
– Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
– Кто бы тебя прибрал, гадёныш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне! Ближе подойди. Ближе, я сказал!
Гек не выдержал: слезы полились ручьём. Он стоял в метре от отца и не в силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди, локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и зашёлся в беззвучном рёве… На его макушку неожиданно медленно легла рука отца:
– Сдрейфил, брат? Неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось – ты да я – на весь белый свет. Да, пьяный я – а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты ещё, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное, тоже уважала это дело – запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной. Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнём. Я шофёром устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома – за старшего, по хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем – с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим – хочешь собаку?
– Хочу, – ещё сквозь слезы, нетвёрдым голосом, но уже с прояснившимся лицом, ответил Гек. Дети – отходчивый народ, и Гек уже готов был простить, вернее – забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти прощать или хранить обиду в ответ на зло, причинённое другим человеком) страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь право назвать родным.
– Купим, – веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл, и Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на стул, поднятый Геком, и ещё отхлебнул. – Может, ты голоден, сейчас сообразим чего…
Гек счастливо фыркнул и сел к столу напротив:
– Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую – забыл?
– Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда. Просто смотрю – худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили долгополые, в монахи зазывали?
– Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало – я же меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И ещё латыни нас учили… А щенк…
– Эх, эх, был смех, да вышел грех. Теперь ты дома, и латынь учить не надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался, почему в школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут, если я посеща… емости… не обеспечу, и вот что: ходить будешь в другую школу – через квартал. Правда, там ирлашек много, да и черномазые попадаются, но здесь и мне пригляд удобнее делать, и с этими харями очкастыми из твоей прежней школы общаться не придётся. Подходит такое дело?
Гек увял. О той школе – № 55 – ходили самые разные и невероятные слухи, но хороших слухов не было. Драки, вши, вымогательство, в старших классах – наркотики, ранние беременности и черт те что ещё. Там был стык чёрного и ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.
– А меня там бить не станут почём зря, ведь я из другого края?
– Пусть попробуют единственный разок – из параши хавать будут и они и предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху сидя, – ну да сам увидишь…
Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в школе его попробует запрессовать какой-нибудь старшеклассник – гроза всей школы, шпана и черномазый, а тут случайно в школу зайдёт отец и так его отметелит на глазах у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а кто подойдёт, первый будет руку подавать – здороваться. Гек собрал со стола грязную посуду – эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, – левой рукой прижал все это к груди, а правой осторожно потащил бутылку из-под обмякших пальцев мертвецки пьяного родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел подался влево и вместе со стулом повалился на пол. Гек, видя, что стул цел, а отец не расшибся, вместе с бутылкой побежал на кухню, опустил в раковину посуду, включил горячую воду, а сам вернулся в комнату и поставил бутылку в шкаф, – в ней ещё оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может, попробовать, отхлебнуть, – отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся от этой мысли, закрыл дверцу и спрыгнул со стула. В своё время он отведал самогона, единым духом выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало тогда минут через двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролёт с промежутками, не превышающими получаса. Счастье ещё, что батя был в полном отрубе и не просыпался до утра… Под ногами хрустнули осколки гипсовой статуэтки – собрать бы надо. Но нет, отец запретил, а они с батей вместе теперь, отец разрешит, и он уберёт, чтобы все честно было. А когда накопит денег, то найдёт и купит точно такую же царевну, чтобы даже вблизи не отличить от старой, вот отец обрадуется… И снова у них будет память о матери. Гек ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте, на которой тот всегда спал. У Гека не хватило бы сил поднять отца на постель, разбудить его также не было возможности – он обычно отключался наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку, достал из комода ватное одеяло, одеялом укрыл, а подушку подсунул под голову. Наволочку и пододеяльник давно бы надо было сдать в прачечную, но Ангел, как и все пьяницы, был неряшлив, а Гек и не задумывался над подобными мелочами – на улице и в школе царила ещё большая грязь, и даже в приюте было немногим лучше. То есть в приюте, конечно, бельё стиралось вовремя, но такая там была ветхость, такая нищенская опрятность, что в глазах Гека разницы не ощущалось.