Кровь диверсантов
Шрифт:
Теперь все будет иначе.
Немцам (их обыскали на всякий случай) устроили вечернюю прогулку, кулаки Феди пресекли бы любые попытки к побегу. А мы с Алешей осмотрели подвал, где Шайдеману придется жить не менее десяти дней.
Одну тему я боялся затрагивать в разговорах с Алешей. Только мне было известно, где архив Халязина – и уж не ради ли архива затеяна вся эта галиматья?
Глава 56
Быть или не быть? – Героическая гибель Портоса. – Быть!
Посредником оказался бравый мужчина, пропахший кофе и трубочным табаком, в суть дела наниматели его посвятили не полностью, и он взвился, когда услышал, что «груз» будет передаваться ему по частям, то есть поначалу два человека, русский и немец, а затем, после того как русский подтвердит «оттуда», что условие выполнено, – только после этого еще одна пара покинет порт и город Новороссийск. Причем – пригрозил я – надо спешить, слышны шаги МГБ… Уже побывав в порту, я изучил, как сходят команды на берег и как возвращаются, а только таким путем можно перебросить с причала на борт нужных людей. Пограничный наряд у трапа, сверка пропуска с паспортом, Григория Ивановича бы сюда, научил бы он запоминать физиономии проверяемых. Пароходов – семь или восемь под погрузкой, длина причальных линий позволяет швартоваться еще нескольким. Ни одного пассажирского с гурьбой полупьяных путешественников. Отец Рудника – владелец судоходных компаний, пароходы его ходят под разными флагами, но с каждым капитаном договариваться нельзя. Как оповестятся наниматели о внезапном изменении планов – неизвестно. О другом я думал уже пятый месяц – с того московского вечера в «Шестиграннике». И старался ничем не выдать Алеше, о чем размышляю.
Потому что я не хотел покидать СССР. Не для меня эта Германия и вся эта Европа, я никак не мог забыть тупого американца с его дурацкими конвенциями: все было чужим, все отторгало, а уж какие-то там деньги… тьфу! Но говорить Алеше об этом – нельзя. Он может заартачиться, дворянской спеси в нем с избытком, но спесь-то – я отмечал это горюя – не отвращала его от Германии, где он все-таки проживал до войны. А мне нужна была земля, на которой родился; я смогу – украдкою хотя бы – увидеть детей Этери и постоять у могилы матери.
И наконец – архив. Я его ни за какие деньги не продам. Не лишайте человека последней радости.
И решение мое окончательно окрепло, утвердилось, когда Федя принес мне оружие, многими на фронте уважаемый «ТТ». Пистолет лежал на моей ладони, ничуть не отягощая ее своим весом, ибо он – бестелесен, невесом. Еще не зная, что будет дальше, как развернутся события, я тем не менее предвидел: из этого ствола будет убит Гюнтер Шайдеман, и пистолет, отброшенный мною после выстрела, полетит в какую-то бездну, ибо он и Шайдеман – неразрывно связаны. Этот пистолет – только для этого немца. В Средние века убийцы коронованных особ бросали наземь мушкеты или аркебузы и уходили, и оставление оружия такого высокого назначения – не от попытки скрыться, – здесь глубочайший философский смысл, жаль, что я как-то невнимательно прослушал лекцию Чеха. (Но помнится афоризм его, впоследствии повторенный одним французом: «Убийство для индивида то же, что революция для коллектива».)
В один из дней середины октября – уже начинало смеркаться – я повел Рудника в город; Алеша шел следом, Федя остался сидеть на сундуке, закрывая им крышку подвала.
Мне было больно, я едва не расплакался, обнимая Алешу на прощание, а тот, не подозревая о моем предательстве, был сух и деловит, сказал, что с Шайдемана глаз нельзя спускать, а Федя только в мордобое смыслит.
Приблизился посредник и увел от меня Алексея Петровича Бобрикова. Рудник уже догадался, куда его ведут, рванулся ко мне и пожал руку.
Тьма поглотила их. Я побрел к Феде, к сундуку, к Шайдеману, который понял, куда подевался сотоварищ по погребу, и молчал, затаился.
Через пять дней я позвонил посреднику и услышал от него ничего не говорящее немцам слово («Артамон»), каким Алеша сообщил мне, что он и Рудник уже в полной безопасности, деньги выплачены.
Теперь настала очередь Шайдемана. Предполагалось, что уже через три дня я передам его посреднику, откажусь от Германии, а ночью исчезну, распрощавшись с Федей.
Билет на проходящий поезд Баку – Москва был куплен с рук, я еще потолкался около управления порта, узнав новости, которые мне очень пригодились через несколько часов. Пошел сменять Федю на боевом посту, остановился у калитки, почуяв недоброе: дверь на веранду распахивалась от порывов ветра, что могло быть при раскрытом окне кухни. Ворвался в дом и увидел распростертого на полу Федю, в спине его торчал нож, обычный, столовый, но зауженный и заостренный, мы им по очереди чистили картошку.
Гюнтера Шайдемана, конечно, и след простыл. Пистолета он не нашел, да и не знал о нем, и не нужен он был теперь ему.
Я бегал вдвое быстрее трамвая и был в двадцати метрах от трапа, по которому поднимался Шайдеман. Транспорт – греческий, половина команды – немцы, Гюнтер ничем не рисковал, когда трубой сложил ладони и заблажил – или это мне почудилось – «Wir sind Moorsoldaten», а затем помахал мне барской ручкой.
Тогда-то, не вынимая «ТТ» из кармана плаща, я выстрелил, и Шайдеман стал оседать…
Глава 57
Пробуждение. – И рисовала на стекле заветный вензель… – Великого Диверсанта наконец-то забирают органы (женские, половые): он женится! – Вновь он с оружием!
Мне стало так одиноко, так неуютно! Ведь я не Шайдемана убил, а омертвил что-то в себе; какая-то часть моей жизни, моей способности вдыхать воздух и видеть людей – пресеклась, умельчилась, из памяти выпали месяцы, когда я был лабухом, и музыка меня теперь попугивала. В Москве шел снег, несколько часов пробыл я в столице, посидел у памятника Тимирязеву… Зачем?
Всю зиму пролежал я в Курбатовке, но однажды что-то во мне встрепенулось, и, хрустя суставами, выскочил я под ветер, под дождь, хлеставший всю ночь, и понял, что начинается весна. По паспорту был я здешним, местным, и даже в какой-то поповской книге значился. Кормившая кур старуха считала меня своим «внучеком» и просила не уезжать, как прежде, на долгие годы.
Таял снег – и холод, что наполнял меня, растапливался, мне казалось, что руки и ноги – оживают, как бы отходя от мороза. Стал курьером, конторы в Курбатовке и райцентре исписывали горы бумаг в уверенности, что кто-то будет их читать, и я с сумкой носился по району, взгромоздясь на чахлую лошаденку, для которой воровал сено и отруби. Вскоре должность стала вакантной – для того, чтоб ее восстановить и принять на мое место малолетнего сынка бухгалтера.
И я подался в Москву, надо было сочленять цепь времен. В школу № 626 я не осмелился зайти, но позвонил, узнал, что Тамара вышла замуж, и порадовался за нее.