Кровь и песок
Шрифт:
Как-то вечером с потолка на зеленый стол рухнула освещавшая зал электрическая люстра. Наступила тьма, и среди всеобщего смятения раздался вдруг повелительный голос тореро:
— Спокойствие, сеньоры! Сущие пустяки. Игра продолжается.
Принести свечи!
Игра продолжалась, и партнеры были потрясены хладнокровием и находчивостью Гальярдо еще сильнее, чем его отвагой на арене.
Друзья дона Хосе поинтересовались как-то потерями его подопечного. Право, матадору грозит разорение, он спускает в игорном зале все, что добывает на арене. В ответ дон Хосе лишь презрительно улыбнулся, не преминув похвалиться славой своего матадора.
— В этом году у нас предложений больше, чем
Спокойствие, с каким Гальярдо проигрывал, приводило в восторг всех окружающих и еще больше увеличивало в глазах дона Хосе славу его кумира. Нельзя равнять матадора с обыкновенными людьми, которые берегут каждый грош. Хуан зарабатывает пропасть денег.
Кроме того, дон Хосе, как собственному успеху, радовался тому, что Гальярдо принят в клуб, куда допускались лишь избранные.
— К Хуану неприменима общая мерка,— с угрожающим видом обрывал дон Хосе тех, кто осмеливался осуждать новые замашки Гальярдо.— Он не якшается со всяким сбродом и не шатается по харчевням, подобно другим матадорам. Что ж тут дурного? Он тореро-аристократ; захотел и добился своего. Вот ему и завидуют.
Вступивший в новую полосу своей жизни Гальярдо был не только вхож в общество сеньоров, но иной раз заглядывал и в клуб Сорока пяти, считавшийся как бы сенатом тавромахии. Матадорам нелегко было туда проникнуть, и это давало именитым любителям корриды возможность свободно изрекать свои суждения.
Весной и летом члены клуба Сорока пяти, удобно расположившись в плетеных креслах на улице перед входом или в вестибюле здания, поджидали известий о корриде. Газетам они не доверяли, а кроме того, им надлежало первыми, еще до выхода газеты, узнавать о результатах боя. На исходе дня со всех концов Полуострова, отовсюду, где только происходили корриды, поступали телеграммы, и, выслушав в благоговейном молчании лаконические телеграфные известия, члены клуба начинали их обсуждать и дополнять своими соображениями. Занятие это наполняло их гордостью и возвышало над простыми смертными,— ведь оставаясь преспокойно на пороге своего клуба и вдыхая свежий воздух, они получали самые точные, беспристрастные сведения о событиях дня на арене в Бильбао, Корунье, Барселоне или Валенсии и узнавали, кто из матадоров получил в награду ухо быка, а кто был освистан, меж тем как прочие жители города в печальном неведении слонялись по улицам, ожидая выхода вечерних газет. Но если телеграмма сообщала о тяжелом ранении известного тореро родом из Севильи, почтенные сенаторы забывали все на свете и, увидев проходящего мимо знакомого, делились с ним секретом. Известие вмиг облетало все кафе на улице Сьерпес, и никто не подвергал его сомнению,— ведь телеграмма была получена в клубе Сорока пяти.
Задиристый импресарио Гальярдо в своем неуемном восторге частенько нарушал важную благопристойность собрания; однако все снисходительно терпели выходки старого друга и добродушно подшучивали над ним. В присутствии дона Хосе благоразумные сеньоры не решались оспаривать достоинства его любимца. Если же разговор об этом «смелом, но недостаточно искусном парне» заходил до появления дона Хосе, все с опаской поглядывали на дверь.
— Пепе идет! — раздавался предостерегающий голос, и разговор обрывался.
Пепе входил, потрясая над головой телеграммой.
— Ну что, получили известия из Сантандера?.. Вот, читайте; Гальярдо, два удара шпагой — два быка. За второго — ухо. Видали? Я же говорю: первый матадор в мире!
Телеграмма на имя Сорока пяти порой гласила нечто совсем иное, но дон Хосе, едва удостоив ее презрительного взгляда, разражался негодующими криками:
— Ложь! Все это из зависти. У меня точные сведения. Они просто бесятся, потому что мой паренек заткнул всех за пояс!
И члены общества с добродушным смехом постукивали себя пальцем по лбу — бедняга, мол, спятил — и подтрунивали над «первым матадором в мире» и его неугомонным доверенным.
Мало-помалу дону Хосе в виде особой милости было разрешено ввести Гальярдо в клуб Сорока пяти. Сперва тореро заглядывал туда на минутку, как бы для того, чтобы повидаться со своим доверенным, а кончал тем, что усаживался подле сеньоров, хотя далеко не все они питали к нему дружеское расположение, успев избрать «своего матадора» из числа соперников Гальярдо.
Убранство клуба имело свое «лицо», как говорил дон Хосе: стены были до половины выложены арабскими изразцами, а наверху вместо картин красовались одни лишь яркие афиши, возвещавшие о прежних корридах, головы быков, прославившихся огромным количеством зарезанных лошадей или поднявших на рога знаменитых тореро, роскошные плащи и шпаги — дар ушедших на покой и «расставшихся с колетой матадоров.
Лакеи во фраках обслуживали господ, одетых по-деревенски и разрешавших себе в жаркие летние дни расстегнуть ворот рубашки. На страстной неделе и в торжественные праздники, когда аристократы-любители съезжались со всей Испании приветствовать общество Сорока пяти, слуги облачались в желто-красные ливреи, короткие панталоны и белые парики. Напоминая в таком наряде лакеев при королевском дворе, они обносили мансанильей богатых сеньоров, из которых кое-кто не стесняясь являлся без галстука.
Когда иной раз под вечер в клуб приходил «староста», маркиз Морайма, все сеньоры усаживались в кружок, предоставив именитому скотоводу председательское место в кресле, стоявшем, подобно трону, на возвышении, и завязывалась беседа. Начинали всегда с погоды. Присутствующие были в большинстве своем скотоводами и богатыми землевладельцами, их существование целиком зависело от земли и изменчивого неба. Маркиз делился своими наблюдениями умудренного опытом человека, изъездившего на коне вдоль и поперек андалузскую равнину, пустынную и бескрайную, как море, где среди зеленых волн пастбища, точно сонные морские чудища, медленно тащатся быки. Направляясь в общество Сорока пяти, маркиз поглядывал на какой-нибудь клочок бумаги, который несся впереди него по воле ветра и служил ему основой для предсказания погоды. Засуха, страшный бич андалузской равнины, была темой нескончаемых разговоров; если после долгих недель томительного ожидания с неба, затянутого тучами, падало несколько крупных теплых капель дождя, богатые землевладельцы радостно улыбались и потирали руки, а маркиз, глядя на редкие влажные кружочки, темневшие на тротуаре, назидательно произносил:
— Слава тебе господи, ведь каждый кружок — это монета в пять дуро.
Истощив тему о погоде, сеньоры заводили речь о скоте и чаще всего о быках, о которых они говорили с такой нежностью, точно были связаны с ними узами родства. Скотоводы почтительно выслушивали суждения маркиза,— недаром же он был самым богатым среди них. Рядовые любители, никогда не покидавшие города, восхищались его опытностью в деле разведения свирепой породы быков. Какими глубокими познаниями обладал этот человек! Он говорил о воспитании молодняка для арены как о необыкновенно серьезном и ответственном деле. Из десятка телят, прошедших испытание, восемь или девять оказывались слишком смирными и годились только на убой; и лишь один, от силы два бычка, обнаружившие достаточно задора и не пугавшиеся гаррочи, отбирались для корриды и помещались отдельно, причем уход за ними требовал особой сноровки. И еще какой сноровки!..