Кровь и почва
Шрифт:
Гортов заметил, что совсем рядом, привалившись к пеньку, на холодной земле лежал человек, непонятно, живой или мертвый.
— В лице у тебя, Гортов, есть что-то незрелое, — Чеклинин сощурился, изучая его антропометрические черты, словно на глаз измеряя череп. Но потом отвернулся резко, достал сигареты «Союз-Аполлон». — Если ты с нами, Гортов, то это всерьез. Это навсегда, Гортов. Я в тебя верю, хоть ты мне не показался сначала. Перспективы у нас отличные. Запомни, Каменной слободе быть, и жидам до нас не добраться.
Чеклинин закурил
— В общем, подумай, с кем ты, с этим вертлявым пидором Шереметом, или за нас. И бабу свою береги. Сочная она, сочная, — он облизнул жирные губы, цепляя сигарету к одной из губ.
— Сочная, — согласился Гортов с тоской. Человек у пенька пошевелился — значит, не умер. Чернорубашечники снова кричали: «Гой! Гой!».
***
Когда Гортов вернулся, Софья уже была дома. Все было убрано, и, вертя попой, она, как ни в чем не бывало, мыла полы.
— Все в порядке? — спросил Гортов.
Она ответила: «Да».
— А где Пьер? — спросил Гортов.
Софья нахмурилась, отвернулась к окну.
— Я думала, ты ушел с ним, — сказала. Софья сняла тряпку с щетки и с размаху бросила в воду. Грязные брызги оказались у Гортова на сапогах.
Гортов спустился по лестнице с тихим призывом: «Пьер… Пьер… Пьер».
Свиньи не было слышно.
На улицу уже опустилась ночь, неожиданно теплая. В свете дальних высоких фонарей, несших малиновый свет, казалось, что на Кремлевских зубцах висят стрелецкие головы, и смотрят на Гортова. Из темноты вдруг вывалился чернорубашечник в распахнутом чужом полушубке, с двухлитровой пивной бутылкой в руке. Неловко, порывисто, словно его тянули за поясницу нитью, он подошел к Гортову и сказал хрипло: «Ты чего здесь делаешь, гнида? А ну спать!».
Гортов помотал головой. Спать он не мог, нужно было искать Пьера.
Но парень уже шел назад, булькая и дергаясь всякий раз всем жилистым телом; он прошел по уходящей на холм просеке, пнул по пути истукана Столыпина с какой-то живой яростью, как будто тот ему навредил персонально, и скрылся во тьме, невидимый, но еще долго икающий.
***
Гортов всю ночь искал Пьера в кустах и деревьях, ходил и к реке, — вдруг Пьер хотел насладиться видами, — пересек все дорожки, телефонным слабеньким фонарем светя по земле. Нигде не зажглось ни одного окна, и ни одна живая тень не пошевелилась, только на склоне будто бы стоял человек с собакой, но по приближении оказалось, что это просто обломок столба с торчащей из него деревяшкой.
«Куда бы я пошел, если бы был карликовой свиньей?» — с совершенной серьезностью думал Гортов, а над ним вертелись звезды, ласково хохоча. Перемазавшись в почве, шамкая грязью, Гортов вернулся домой без Пьера.
***
Светило солнце, но и шел снег. По брусчатке звонко, словно зубами, стучали лошади. Ветер приносил с мусорной ямы ее аромат.
Сосед-алкоголик жарил во дворе мясо.
—
— Это что, свинина? — спросил Гортов, подтянувшись, ослабнув голосом, как будто по внутренностям провели смычком.
— Конечно, нет: свинину мне религия кушать не позволяет, — сказал сосед, чуть не прыгая от удовольствия.
Гортов побежал скорее к Славянскому дому.
***
Стройка в Слободе полностью остановилась. Стояли памятники, как мумии, замотанные в газеты и тряпки, валялись лопаты, кирки, и в мусорке Гортов нашел даже бензопилу. Безудержно сыпался снег. В выходной опять была воскресная школа. Гортов и Софья вместе с детьми побывали в ней.
***
Был день давно намеченного пикета против абортов, и «Русь» вышла стоять на Новый Арбат. Были плакаты «Не убий» и «Нет гей-парадам». Женщин не было, только чернорубашечники в синих шинелях топтались на месте, не разговаривая между собой.
Неразличимый с тяжелым небом, навстречу тянулся ОМОН. ОМОН становился ближе. Майор что-то сказал в мегафон, ни слова было не разобрать, одно шипение.
— Что такое, — встревожился Северцев.
Вдруг схватили и потащили ближайшего юношу с флагом.
— В строй! Становитесь в строй! — закричал Северцев. — У нас есть документ! Где документ!
Чеклинин протянул, ухмыляясь, папочку.
— Ничего не знаем, — проговорил майор, приблизившись. — Расходимся.
И опять захрипел мегафон: «Граждане, расходитесь! Ваш митинг не согласован». Полицейские потянули руки к стоявшим по краям чернорубашечникам. Те отступали, не в силах сомкнуть ряды.
— Продались жидам! — реагировал Северцев. — Убери! Убери руки!
Он бегал вдоль ряда. Юноши жались друг к другу. Их выхватывали. Кто-то уже бежал к метро.
— Стоять! Всем стоять! Строй держать! — Северцев несся, и волосы развевались. — Погоны потеряете все! Все как один!
Майор ухмылялся, хотя и нервно.
— Убери руку! — вдруг зарычал молодой парень с нежной каемкой усиков. — Форму не тронь!
— Уберите…
— Нет, не уберу.
— Уберите…
— Не уберу…
— Убе…
— Не уберу! Не уберу! Не уберу!
— Кто приказал? Он завтра будет висеть! — Северцев метался, как тигр, по залитой ледяным солнцем площади. — Я требую прокурора! Набери его…
Чеклинин исчез. Чья-то рука протянула ему мобильный. Включив громкую связь, он кричал:
— Игорь Петрович! Игорь Петрович! Да что же это…
Полицейский рванул за рукав, и мобильный выпал в канаву.
— Что вы творите, мерзавцы! — патетично и страшно, весь бело-красный от злого ужаса орал Северцев. Трещала материя. Кого-то несли. — Все продали, негодяи! Продались еврейскому капиталу!.. Моя Родина — Царская Россия! Пушкин и Достоевский! Тютчев! Лермонтов Михаил!
— Вы же взрослый человек, — жаловался майор.