Кровь и пот
Шрифт:
— Вот, ваше благородие, — закричал какой-то казак, увидев подъехавшего Федорова, — опять обман! Опять, иуда, не туды завел, мать его… Опять воды нету!
— Где колодец? — приходя в бешенство, крикнул Федоров. Танирберген с тупым упрямством молчал и не глядел ни на кого.
Федоров подумал, что именно такие азиаты и убили его отца.
— Сейчас он у меня заговорит, стервец! — стекленея глазами, сказал он и расстегнул кобуру нагана. В эту минуту откуда-то сзади к нему протиснулся косоглазый джигит — слуга Танирбергена.
— Таксыр… таксыр!
Все замолчали и сразу обернулись к нему.
— Таксыр, мурза не обманывает вас! Нет, нет… Это зимовка нашего аула. Здесь
— Врешь, подлец! Твой мурза с самого Аральска дурака валяет, обманывает нас.
— Нет, нет, таксыр… Он не валяй дурака, клянусь аллахом! Десять колодцев, бог свидетель!
— Ишь, холуй косоглазый! Куда же делись эти твои колодцы?
— Их рыбаки закопали…
— Рыбаки?
— Верно, таксыр. Это они нарочно — узнали, что сюда идет войско, и колодцы закопали… Они и вашего отца убили! Они всем нам вредили. Они тут рядом живут.
Танирберген, не вмешиваясь в разговор, стоял в стороне. Федоров, не глядя на мурзу, застегнул кобуру и ударил коня. Столпившиеся вокруг казаки, гикнув, понеслись за ним крупной рысью. Скоро они выскочили на небольшой бурый холм позади рыбачьего аула. Множество землянок рассыпалось у них перед глазами на круче, обрывавшейся в море. Ни души не было в ауле, а в море, уже почти на горизонте, тесной кучкой уходили вдаль лодки с поднятыми парусами.
В землянках было голо. Рыбаки весь свой немудреный скарб забрали с собой.
— Поджечь! — приказал Федоров.
Солдаты оживленно кинулись к опустевшим землянкам. Сухие сучья и разный хлам, сложенные у дверей домов, вспыхнули как порох. С громким треском запылали двери, рамы, черные столбы дыма поднялись в безоблачное небо, и одна за другой начали обрушиваться крыши землянок.
На ночлег устроились на берегу. Изнуренные жаждой кони, еще разгоряченные, потные, бросились и припали иссохшими губами к соленой морской воде. Некоторые пустились вплавь и пили там, где вода была не так взбаламучена. Солдаты, поспешно стянув с себя грязную, сопревшую одежду, с наслаждением окунались в прозрачную до самого песчаного дна воду.
На другой день все проснулись поздно. Танирберген прилег было на потник, не раздеваясь, да так и уснул и проспал всю ночь, овеваемый прохладным ветерком с моря. Прибрежная роса быстро высохла. Поднялся ветер, море потемнело, волны беспорядочной чередой, налезая друг на друга, пошли на берег. Небо со стороны моря покрылось черными взлохмаченными тучами.
Едва проснувшись, солдаты побежали ловить своих коней. Генерал Чернов, проснувшись раньше всех, давно уже сидел на белом аргамаке и внимательно осматривал окрестности. Подобрав развевавшиеся по ветру полы чапана, Танирберген пошел к своему коню. Черногривый жеребец ушел недалеко. Он стоял, отвернувшись от ветра, среди сбившихся в круг лошадей невдалеке от того места, где мурза стреножил его вчера.
Пока головные отряды не спеша выбирались в открытую степь, приморский ветер разошелся вовсю. Волны покрылись белой пеной, закачался и заныл под ветром редкий прибрежный камыш, поднялась пыль. Танирберген решил, что пойдет дождь, но ошибся. Плотные тучи ветер будто распорол по швам и на просторном небе там и сям стали показываться светлые окна. Скоро по небу неслись уже рваные кучи облаков а под их брюхом мчались по земле большими пятнами, догоняя друг друга, легкие тени. Все чаще из-за этих кучеобразных облаков вырывалось солнце, и свет его был так ярок и жгуч, что мурза невольно начинал погонять коня, стараясь попасть поскорее в несущуюся впереди легкую тень.
Но скоро все-таки робко побрызгал дождичек. Редкие крупные капли
Бел-Аран остался далеко позади, и остатки армии все глубже и глубже уходили в одинаково безлюдную зимой и летом, глухую степь. Скоро началась красная каменистая пустыня без единого кустика, без единой, даже чахлой травинки. Эти места Танирберген знал уже плохо. Единственно, что было ему известно: до самой Каракалпакии, до далекого знаменитого Пятиградья, теперь им не встретится ни одна живая душа. По этой пустыне рыскали когда-то басмачи свирепого хана Жонеута, отсюда они совершали опустошительные набеги на казахские аулы, по этим местам увозили они награбленное добро, угоняли скот и женщин. Одни туркмены знали, где находятся редкие колодцы в этой пустыне. От немногих отважных караванщиков, ездивших за хлебом в Кунград и Чимбай, Танирберген слышал когда-то, что среди скал, нависших над морем, встречаются родники, из которых бьет прозрачная ледяная вода. Но сколько бы он теперь ни вглядывался в скалы, он не видел там ни малейших признаков зелени. По всему плато не было видно ни единого кустика, который бросал бы хоть чахлую тень. От соленой морской воды лошадей пронесло, и вид у них был такой измученный, что впору было бросить их и идти пешком.
Все западное побережье Аральского моря обрывисто и круто. Глянешь со скал вниз, голова кружится. И чем дальше войска подвигались вперед, тем все безнадежней казалось найти хоть какую-нибудь тропу к морю. А впереди их поджидали трудные перевалы через Каска-Жол, Кара-Тамак и Коян-Кулак. Танирберген понимал, что немногим суждено выдержать эту дорогу.
Похожий на живые мощи, генерал Чернов крепился из последних сил. По-прежнему прямой на своем аргамаке, он так же, как и прежде, держался на расстоянии выстрела впереди медленно двигающейся армии. Лицо его, опаленное зноем, окаменело, брови упрямо сошлись на переносице. Со вчерашнего дня обессиленные солдаты отставали и терялись в степи уже десятками, но генерал ни на что не обращал внимания. Все его мысли были об одном: хотя бы с остатками армии как можно скорее добраться до границы казахской земли и Каракалпакии. Если генерал Нокс сдержит свое слово, там их с продовольствием и водой должны ждать войска Фелишева и Сафара.
О том, что где-то впереди их ждут части союзников, слышал и Танирберген, но не верил этому. Теперь он не верил не только лживому человеческому роду, но и самому богу на небе, и даже священному духу предков. То, что люди любят и жалеют друг друга, — вздор, выдумки. Его такими россказнями уже не проведешь, нет. Он познал жизнь и понял — те, что источают елей о человеколюбии и проповедуют жалость к ближнему, на самом деле есть бессердечные и жестокие люди. Хватая окровавленной рукой свою жертву за глотку, они твердят с мерзкой улыбкой: «Не убий!», «Человек человеку брат»… Они протягивают мед, предварительно всыпав туда яду. Он знает, он и сам был таким, сам драл по три шкуры со слабых. А потом дошла очередь и до него, и вот уже на его глазах растерзали его аул. Точно так же расправились бы они с аулом рыбаков, не уйди те заранее в море. Да что говорить, когда, в какие времена бывало, чтобы кто-то кого-то жалел?