Кровь и Серебро
Шрифт:
— Так кто из нас чудовище?
Он не стал дальше вести ненужные разговоры. Мгновенным рывком сместился ей за спину и точным ударом сломал хребет. Подхватил враз обмякшее, неспособное шевелиться тело и надолго склонился над ним, впитывая жизнь и насыщенную кислородом и энергией кровь.
Намирэ наблюдала с интересом, внимательно отслеживая каждое действие подопечного. Как двигается, как говорит, как убивает, кого и почему. Какие эмоции испытывает, о чем думает. Все это важно, все составляет картину развития личности. А серебряный, хоть об этом никто из местных и не догадывался, вовсе не был порождением канона истории, как таковым. Да, он вобрал в себя изначальный образ, да, он последует по заложенным эгрегором вехам, но создавался он иначе, не так, как можно было бы предположить, изучая историю. В момент, когда Мортаниус взял в руки атам, его волю направляла Создатель. И знаки, выводимые им по наитию, и сам ритуал не были
Немного смущала его заторможенность, холодность, приглушенные эмоции. Канонический образ предполагал ярость, вспыльчивость, импульсивность, но Каин внезапно излишней гневливостью не отличался и вообще, предпочитал пребывать в покое, даже убивая. Это можно было списать на отмирание гормональной сферы, но сей факт все равно настораживал. Таясь подо льдом, его алый гнев мог со временем стать еще разрушительнее.
Распущенных магичкой в разные стороны членов отряда — бессмысленная попытка «защитить» их от гнева вампира — он находил быстро и уничтожал безжалостно, но коротко, одним ударом. Это было еще одно существенное отличие: никакой показухи и лишнего позерства во время убийств, никакого содранного с костей мяса, вывернутых кишок, оторванных конечностей и прочих радостей. С трупов он прихватывал с собой только деньги, если те имелись — в качестве расходов на содержание лошади, оставшейся ждать возле пещеры и потушенного костра.
«Мой Серебряный…»
Она все же нервничала. Ей никто не мешал взращивать свое сокровище, наоборот, проявляли живейший и даже пристальный интерес, но все же, их сомнения ощущались живо и ясно. Она лишь могла надеяться, что ее усилия не пропадут впустую и ждать, иногда аккуратно касаясь полотна событий — такого неверного, неплотного, зыбкого, как туманная дымка утром ранней осени.
Он снова тронулся в путь, не торопя своего коня и с любопытством вглядываясь в мир вокруг — обычный, каких плодятся миллионы, если у создателей недостаточно фантазии на что-то уникальное. Обычный. Но Каин смотрел на него глазами недавно пробудившегося дитя ночи и открывал для себя новые оттенки и грани. Острота ощущений до сих пор казалась ему невероятной, краски яркими, запахи и звуки резкими, ветер живым, а мысли зверья и людей внятными, как открытая книга.
Перед Каином лежал дикий край изъеденных пещерами меловых скал, перелесков и редких ферм, живущих от и до собственным трудом, чьи хозяева одинаково встречали и дикого зверя, и одинокого путника, будь то вампир или человек. И Каину пришлось научиться выглядеть живым, набираясь энергии от пищи, разогревая тело, пряча клыки, когти, уши и возвращая лицу краски, чтобы иногда заглядывать к людям, давая роздых коню. Он назывался наемником, охотником на нечисть и, оправдывая это именование, не отказывался разобраться с волколаком, стригой или бродячими костями. Пришлось заново научиться есть человеческую пищу, чтобы не вызывать подозрений, когда хозяева бывали настолько благодарны, чтобы пригласить на ужин. Это оказалось несложно, если не пытаться впихивать в себя вареную капусту или бобы. Разве что жареное мясо казалось не таким вкусным, как сырое и почти не давало сытости, а настойки или брага не брали вовсе, растворяясь еще до того, как долетят до желудка. Но он притворялся и успешно развязывал языки хозяевам, вызнавая сплетни. Говорили то о видах на урожай, то о разгулявшейся нечисти, то о ценах на муку у соседа-мельника, который — непременно! — тоже с нечистью якшается, а как же. Очень редко о вампирах, еще реже о туманной и непонятной для местных войне с Вильгельмом Немезисом.
Пришлось избегать тех дорог, которыми он ехал из Курхагена, чтобы не быть случайно узнанным до поры. А между тем, в свои права вступала осень, и холодные злые ветра срывали листву с деревьев. Каина не тревожил холод, коня особо тоже. Разве что пищи — крупного зверья и лихих людей — стало меньше, но и кровь требовалась реже.
В один ветренный пасмурный день он выехал к Озеру Слез.
***
Тяжелые свинцовые тучи ползли по небу, накатываясь валами друг на друга. Неспокойные серые воды протянулись от горизонта до горизонта, кутаясь в непроницаемый туман. Я стоял на утесе, поглаживал коня по морде и вглядывался в это марево, издевательски дрожащее и корчащее мне рожи. Даже мои глаза не могли ничего различить за белой пеленой. А туман нашептывал о чем-то, в шорохах и плеске воды порой слышались неявные слова. Я не мог их разобрать, как ни старался. Разум понимал, что все это — вероятно, простой обман слуха и зрения, причуды погоды, но что-то все же заставляло всматриваться в непроницаемый покров. Чудилось, будто кто-то шепчет, зовет, плачет, причитая на разные голоса.
Умершие? Возможно…
Кто назвал это место Озером Слез? Чья скорбь погрузила стылые воды в вечный туман? Кто или что прячется там, за ветрами, за лентами хмари, пугая людей, заставляя их бежать прочь из этих мест, считать проклятыми обрывистые берега? На много дней пути вокруг я не слышал отголосков человеческой крови и сознаний. Даже воры и убийцы не искали здесь убежища от правосудия лордов.
А я что тут забыл? Стою, смотрю на вросший в землю покосившийся обелиск, покрытый полустертыми барельефами, выбоинами и трещинами. Едва можно различить остатки красок и само изображение — не то большая птица, не то человек с крыльями, раскинувший руки в благословляющем жесте. Перья когда-то были черными, кожа — не то серой, не то синей, на венце остались крупицы позолоты, а из слепых глаз катились алые слезы, и впрямь, кажется, нарисованные кровью, настолько старой, что я не был уверен, а не краска ли это. По обветренным камняи стекали полустертые письмена, стыдливо убегая и прячась в пожухлую траву. Не прочесть… Да и кровь настолько выветрилась, что не отдаст мне ни капли знания.
Особенность эту я заметил совсем недавно, перегрызя горло лесному мародеру. Вмест с кровью ко мне хлынула его память — пока тело насыщалось горячим потоком жизни, в мозгу проносились сумбурные рваные образы-воспоминания, которые никак не могли быть моими. Жена, детки-спиногрызы, жизнь от урожая до урожая, от подати до подати, барон-смутьян, вечно грызущийся с соседом за пограничную межу, особо кровавая стычка, волколаки, неурожайный год, тракт, награда за голову… Все, как всегда.
В первый раз я с трудом отделался от этих видений и надолго перешел на оленину. Потом научился пропускать их мимо сознания или наоборот, вглядываться внимательнее, если попадалось нечто интересное. Но это cочащееся почти осязаемой, овеществленной скорбью изображение было настолько древним, что все следы выветрились, все, что несла в себе чья-то кровь, давным-давно развеялось.
Может, на обелиске изображен Древний? Я понятия не имел, как они выглядели. Я вообще ничего о них не знал, кроме смутных преданий о якобы зверствах Яноса Одрона, убитого в итоге рыцарями-инквизиторами Ордена Сэрафан. В зверства, памятуя о том, что вбивалось в голову покойной магичке-адептке, не слишком верилось. Ну или бедолагу довели до такой степени отчаяния, что он озверел, не видя другого выхода.
Легенды называли Яноса первородным вампиром. Так это или нет — оставалось только гадать, потому что пересказывали эти предания гораздые приврать менестрели, и от раза к разу описания и подробности менялись. Но все они сходились в одном — Янос Одрон жил уединенно, запершись в башне где-то в окрестностях города Уштенхайма на востоке и избегая даже собственных учеников, из которых впоследствии выжил только один. Под бренчанье струн и зловещие подвывания заезжие бездельники, среди которых я встречал мало действительно талантливых певцов, пересказывали истории о том, как крылатое чудовище налетало по ночам на спящий город, насиловало невест, воровало детей и собак (псы-то ему зачем?), как храбрые горожане пытались отбиться от нарушителя спокойствия, как собирали отряды и шли к башне в надежде взять ее штурмом, как у них ничего не вышло, ибо страшно темное колдовство! На этом месте фантазия у рассказчиков обычно заканчивалась, но зато оголтелую толпу с факелами и дрекольем представить можно было живо. Я бы на месте задерганного подобными визитами отшельника — ведь неспроста же он ушел от мира, право слово! — тоже не выдержал. И к тому моменту, как возле моего порога топтались бы рыцари, уже открутил пару самых рьяных голов.
Об эпической битве с порождением Тьмы — вшестером против одного, какая доблесть! — тоже рассказывали много историй, красочно живописуя то, что я назвал бы безобразной дракой и избиением безоружного, но никак не «поединком чести». Даже имена героев сохранились в людской памяти. И особо тщательно воспевалось имя того, кто своей рукой вырвал бьющееся, ещё живое сердце из груди последнего Древнего. Имя Разиеля Тренно, Лучезарного Принца. Всем хорош молодой лорд, командир особого отряда воинов Ордена: и красив, и умён, и поражений не знал… Я не сомневался только в том, что он был тщеславен, самовлюблен и высокомерен. Если верить описаниям, разумеется. Как правило те, кто носит раззолоченные доспехи, редко видят дальше собственного носа.
Наверное, я бы с удовольствием сожрал его сейчас. Кстати, о еде…
— Серги, нам пора выбираться отсюда, не то я съем тебя, как единственное крупное животное в округе.
Конь фыркнул мне в ладонь, словно соглашаясь с тем, что едой он становиться не хочет, и мы двинулись в путь на запах крови — с каждым днём я все острее мог улавливать ее отголоски, слышать все дальше.
Слышал я и Намирэ. Знал, что она наблюдает, не проявляя себя, наблюдает постоянно. И откуда у нее столько времени… Впрочем, что я знаю о создателях реальностей?